Кукареку. Мистические рассказы - Исаак Башевис Зингер

Ну, допустим, все они правы, но тогда как понимать, что Симэлэ неспособна была забеременеть или что она умерла сразу в ночь после похорон Зораха? С Малхамовэсом[83] контракта ведь не подпишешь…

Мир полон загадок, разгадок своих не имеющих. Писано: даже Илия не ответит на все вопросы и заморочки. Сам Бог на седьмом небе не находит, может, ответа на все, про что можно спросить. Оттого, наверно, Он и прячет лице свое.

Монолог беса

[84]

1

Эта сеть – как Мафусаил стара и как паутина мягка, вся – в прорехах и дырах, а еще и сегодня нет надежней сети на свете. Устанет бес за вчерашним днем гоняться или в подветренных крыльях мельницы кувыркаться – устроится в зеркале, как в засаде паук, и сидит, и можете не сомневаться: муха в невод его попадется! Дал Бог женскому роду кокетство, особливо молоденьким и красотой наделенным, особливо ж – богатым и разумом не сверх меры обремененным, у которых к тому же пустого времени много, а развлечений – половицы считать от окна до порога.

Нашел я такую бабенку в Крашнике, городке захолустненьком, страшненьком. Отец деревом промышляет – по лесам разъезжает. Муж – в плаваньях: плоты в Данциг сплавляет. У матери на могиле ветры траву пропылили. Вот она, Цирл, так ее звали, и слонялась одна по дому, кругом старые сундуки, лари, обитые кожей, альмер дубовый на ножках изогнутых, а в нем книжки в шелковых переплетах. Старуха служанка глуха, а молодую горничную одна занимала повесть: всё с клезмэром, с музыкантишкой то есть, сидит смехоёвничает – со смехом чаёвничает… Нет у Цирл подруг – и откуда бы вдруг, если в Крашнике женщины ходят в мужских сапогах, сами мелят пшеницу на жерновах, щиплют перо, варят юшку, беременеют, рожают мальчонку либо девчушку, тянутся стаями за похоронами этакими воронами. О чем было ей, Цирл, красавице, выросшей в Кракове, ценительнице искусств и книголюбке, – да о чем было ей разговаривать с местными этими чучелами, с раками в юбке? Лучше раскрыть томик немецких стихов, сесть что-нибудь вышивать по канве бисером – Моисея с Ципорой, Давида с Вирсавией, Артаксеркса с царицей Эсфирью. Роскошные платья, напривезенные супругом, душнели в шкафу; бриллианты и жемчуг мерцали во мраке шкатулки; шелковых ее рубах, панталончиков с кружевами, под тугой платок убранных огненных грузных волос – никому видеть не довелось, вы скажете – супруг, но: днем – день, недосуг, а ночью – темно.

Зато была у Цирл своя комнатка на чердаке, «будуар» она у нее называлась, и висело там зеркало голубое – вода перед заморозью, перед тем, как стать льдом, – с легкой трещиной посередине, в позолоченной раме, украшенной львами, змеями, розанами, венцами и чудищами-пиперностерами. На полу перед зеркалом мохнатилась под босыми ногами медвежья шкура и стояло кресло с подлокотниками из кости, с плюшевым красным сиденьем.

И что может быть сладостней, чем посидеть в этом кресле раздетой, голой, вороша боком ступни жестковатую шерсть и любуясь: вот какая ты есть! Кожа – атлас, груди – два упруго наполненных бурдючка, волосы – как в закат водопад, живот нежен и узок, ноги – стройные и высокие, как у индусок. Часами, бывало, сидит, наглядеться не может, и – хоть заперта дверь на крючок и задвижку – так и видит: входит в комнату принц. Или воин. Или охотник. Или поэт. Известно: все подспудное в мире желает вылезть на свет. Тайнам надоедает быть тайной, секретами. Любовь так и ждет, чтоб ее выдали, предали. Святость – белые разметавши воскрылья, ждет, чтоб ее осквернили. Небеса и земля поклялись, чтобы в мире что ни случалось – плохо кончалось.

Ну, я как набрел на эту красулю, сразу понял: моя. Только немного терпения. И вот – летний день, и опять она голая в кресле раскинулась, разглядывает свой левый сосок и вдруг в зеркале видит меня – черного, точно что ком смолы, длинного, как лопата, уши ослиные, рога козлиные, нос как у хрюшки, рот лягушки, ниже рта – борода. Глаза – пара зенков, без белков. И так она оторопела, что испугаться забыла. Ей «Шма, Исраэль» кричать, а она, дуреха, смеется:

– Ой, какой же ты страшный!

– Ой, – из зеркала ей отвечаю, – как ты прекрасна!

Похвалка моя ей понравилась.

– Ты, – спрашивает, – кто такой?

– Не бойсь, – говорю, – я бес, но не полный. Я – леший. Пальцы у меня, видишь, без ногтей, рот – без зубов, руки – тягучки, совсем как лакрица, рога – мякушки, воском готовы пролиться. А сила моя – в сладкоречье. Я – бадхэн, шут, беру шуткой да флиртом, штука я, как говорится, с вывертом. А желаю я отныне разгонять твое унынье, бо все время ты одна, мне печаль твоя видна…

– Где ж ты был до сих пор?

– В спальне у вас, за печкой, где сверчок свирчит, мышь сухой веткой лулева шуршит, трутся прутья вербы сонно, выколоченная хойшайна[85]…

– Чем же ты занимался?

– На тебя любовался.

– Ой, и давно?

– Да не очень. Со свадебной ночи.

– Хм… Любовался… Чем же ты там питался?

– Благоуханием твоего тела, сияньем волос, светом глаз, грустью лба.

– Ну ты и льстец, и подлиза! – говорит она. – И в кого ж ты такой уродился?

Тут я и рад, понаплел ей сплошь чушь: отец мой, вишь, был золотарь, мать – ведьма. Спаровались они, значце, в погребе, на мотке гнилого каната, чи проволоки. А я – выблудок их. Жил я поперву на горе Сеир, в городке лапитутов, в кротовой норе. Но потом эти черти прознали, что отец у меня человек, и меня прогнали. И стал я скитальцем, бродягой несчастным. Ведьмам со мной не в охотку, бо на мне пятно – отблеск бэнодэма, сына человеческого. А жены людские, дщери Евы, духа моего избегают. Собаки на меня лают, дети, стоит мне показаться, плачут. А что во мне страшного? Зла никому не чиню, и впредь не начну. Мне бы только смотреть на прекрасных супружниц, а если какая со мной освоится, свыкнется, посидеть, поболтать с ней, словцом перекинуться…

– О чем? Умных женщин так мало…

– Да ну… Умные в раю – скамеечка у ног красавицы.

– А моя ребецн учила меня наоборот.

– Твоя ребецн врет. Да и то сказать – откуда ей знать? По книжкам? У этих писак вот такая вот головенка – как у моли или клеща! Только вторят друг дружке, с гороху треща и прелестниц пугая – настоящие попугаи! Ты меня спроси! Ум – это только здесь, до первого Неба, а оттуда и выше – все красотой, все желаньем и страстью дышит. Скажем, ангелы вот – совсем безмозглый народ. Херувимы – не могут одолеть простой счет. Серафимы – те возьмут совочек и играют в песочек. Оралимы – под Кисэ-хаковэдом, перед Троном Господним пасутся, как стадо овец. Сам Бог-Отец Саваоф умом не силен. Усядется он и тянет Лэвйосэна за хвост. Слишком уж прост, быку Шорабору дает себя облизать. А то сам начнет щекотать Великую Богоугодницу, между нами сказать – большую негодницу, и потом она яйца кладет: мириад штук в день, ну-ка – в год? Причем многие из этих яиц – звезды…