День Благодарения - Майкл Дибдин

Из туалета вышла женщина и направилась по проходу в нашу сторону. Она была примерно ровесницей Люси, а может быть, немного моложе, с длинными черными волосами, томными карими глазами и высокими скулами с тщательно наложенным макияжем. На ней были узкие полотняные брюки и бежевая шелковая блузка, открытая ровно настолько, чтобы было видно брильянтовое колье и намек на ложбинку между грудями.

— Забудьте, — категорично сказала Люси. — У вас никакого шанса нет. Вторая жена, вот в чем суть. Кольцо с солитером плюс со вкусом демонстрируемые брильянты на шее. Так что это не трофей какого-нибудь дешевого торговца машинами. Нет, он побогаче и повлиятельней, что-нибудь вроде элегантного черно-бурого лиса. Возможно, адвокат большой корпорации, первая жена которого помогала ему окончить юридический факультет. Обратите внимание на костюм. Скромный, но очень дорогой. Лженепринужденность, но чересчур продумано, чтобы он был по-настоящему сексуальным. Она отдает себе отчет в положении вещей. Сказать ей особенно нечего, но ей и не требуется что-нибудь говорить. А когда она начинает говорить, то писклявым подростковым тоном, никак не вяжущимся с образом, который она так старательно тщится создать. Женщины вроде нее всегда забывают привести свой голос в порядок.

Люси взяла меня за локоть, в первый раз прикоснувшись ко мне, и повернулась посмотреть мне прямо в глаза. Когда она наклонилась ко мне, меня охватило безумное желание поцеловать ее.

— И знаете что еще, — прошептала она. — Ей не нравится трахаться.

Окно или проход? В самолете, уносившем меня в Париж, я сидел там, где предпочитал, но быстро наступила темнота, и ничего видно не было. Кресло у прохода занимала внушительная француженка в возрасте, который становился все более определенным, забальзамированная в саркофаге высокой моды. Фамилии ее я так и не узнал, но назовем ее мадам Дюпон.

Я без особого успеха попытался заговорить с ней. Ее как будто не удивило и не заинтересовало, что я говорю на ее языке, хотя и плохо, но я все равно продолжал тараторить просто ради удовольствия ощущать во рту сочную мякоть французских слов. Мадам Дюпон слушала вполуха с неопределенной улыбкой и время от времени машинально опускала руку в сделанную по заказу сумку, содержавшую увлажняющий крем, бутылочки «Эвиана», модные журналы и другие необходимые аксессуары. Как выяснилось позже, к ним принадлежал и мсье Дюпон, хитрого вида старикан, который (по своему ли желанию, по ее ли) сидел на четыре ряда сзади, но иногда в своих странствованиях взад-вперед по проходу останавливался, чтобы пробурчать ей что-то, смахивающее на жалобу, на что супруга отвечала выразительным пожатием плеч.

После ужина, от которого мадам Дюпон брезгливо отказалась в пользу ассорти восточных сладостей от Дэвида, стюардессы устроились на ночь, предоставив нас самим себе. Фильм меня не интересовал, а потому я порылся в карманах и извлек плейер с кассетами, которые захватил с собой. А также обнаружил бандероль с английской маркой, которую вытащил из остальной почты, когда вернулся в дом. Почерк на пакете показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, чей он. Внутри был конверт и записка.

Дорогой Тони,

вот наконец фотографии, которые ты просил. Порадуйся, рассматривая их. А может быть, это будет не такая уж радость.

Анна.

Я вспомнил, что во время наших переговоров о разводе я попросил мою предыдущую жену прислать мне мои ранние фотографии, которые в конце концов нашли место во внушительной серии альбомов, подобранных по годам и темам, а также каталогизированных — сотворенное Анной святилище семейной жизни, которую, несмотря на упорнейшие усилия, ей так и не удалось создать.

Я вскрыл вложенный внутрь конверт — впрочем, он оказался вовсе не конвертом, а просто листом бумаги, сложенным и скрепленным скотчем вокруг фотографий: они тут же просыпались между моими коленями на пол. Я с трудом собрал те, до которых сумел дотянуться, но некоторые, видимо, соскользнули ближе к креслу позади меня. Я пока не стал их подбирать и устроился поудобнее просмотреть те, которые поднял.

Они не были подобраны по порядку. Рознились и форматы — побольше, поменьше, квадратные, прямоугольные. Большинство — черно-белые, остальные в неубедительных цветах разного стиля. На некоторых были белые пятна, другие выцвели целиком. Я проглядывал их одну за другой, пытаясь привязывать имена и даты к лицам и местам. Даже когда на обороте были пометки, они чаще настолько соответствовали моменту, что становились дополнительной загадкой. «Мартовские иды’71. Ешь и ты, Брут-Скотина!!!» У меня не сохранилось ни малейших воспоминаний о вечеринках в римских тогах с моим участием, но передо мной было наглядное тому доказательство.

Фотографии были перепутаны, как и воспоминания: мне потребовалось по меньшей мере полчаса, чтобы расположить их хотя бы в относительном хронологическом порядке. На самых ранних я был с Салли, первой девушкой, с которой переспал, и то только потому, что она была слишком добра и не объяснила, что, приглашая меня остаться переночевать, она подразумевала — на диване. Была она добра и в постели, и, как мне помнилось, я даже тогда подумал, что мне хотелось не совсем того. Тем не менее это было заметно лучше, чем противоположность, которую со временем мне довелось испытать с…

Tea? Беа? Что-то в таком роде. Снимок Салли и меня, щелкнутых кем-то из тех, с кем мы делили дом. Мы вдвоем на молу города, где все мы учились в университете. Я в черном, отвожу глаза, экзистенциалистская сигарета мрачно курится у меня между пальцами. Салли, пополнее и посексапильнее, чем она помнилась мне, слегка флиртует с камерой, искоса глядя в нее с легкой улыбкой. На единственном снимке Люси-подростка, который мне довелось увидеть, тоже сделанном кем-то из одноклассников, выражение ее лица практически такое же.

Лия, наоборот, смотрит прямо в камеру взглядом, который словно говорит: «Самая идея, что ты можешь оказаться способен пришпилить сложную, свободно самоизъявляющуюся, многогранную, эмансипированную женщину вроде меня с помощью своей примитивной мужской технологии, уже само по себе оскорбление именно того рода, которое я привыкла ожидать от тебе подобных». Значит, это Айлингтон начала семидесятых. Лия была моей первой, хотя отнюдь не последней представительницей класса женщин, особенно превалировавших тогда, — женщин, которые питали неприязнь к мужчинам, но вроде бы чувствовали необходимость обзавестись одним, а затем как могли портили жизнь и себе, и указанному мужчине, чтобы продемонстрировать, насколько омерзительна вся эта жалкая гнусность. Лия, безусловно, не собиралась ставить под угрозу свою уникальность, рожая детей, а поскольку уступка связанных с этим половых стереотипов символизируется женским оргазмом — тут я перефразирую ее риторику, — то ее взгляд на половые отношения тоже был амбивалентным. Теоретически она считала, что каждый «акт пенетрации» равносилен изнасилованию, и постоянно обвиняла меня в том, что я «навязываю» ей оргазмы. На практике она была самой требовательной партнершей из всех, какие у меня когда-нибудь были, особенно когда это касалось точных деталей, последовательности, длительности, приемов и последующих комментариев.