Долг - Виктор Строгальщиков

– Ваш сюда.

– Ну ты даешь! – Спивак рассматривает содержимое коробки, слегка ее потряхивая. – И сковородка есть?

Сковородка извлекается из сокровенного места и водружается на печку. Валерка кромсает картошку и лук на куске мебельной фанеры хорошим немецким ножом. Под окном у меня холодильник – фанерная тумбочка, на всякий случай повернутая дверцей к стене. Там уже охлаждается спирт. Из тумбочки я достаю пачку немецкого сливочного маргарина – привет ворюге-завстоловой, – отрезаю половину и кладу на сковородку. Маргарин шипит и пузырится.

– Где мы были? – спрашивает Валерка. Объясняю: были мы в овощерезке, а над ней столовка офицерская. Вход в нее с противоположного от нас торца клуба, а подвалы общие. Валерка уважительно качает головой и спрашивает, есть ли соль. Соль-то есть, зато вода в чайнике кончилась, нечем будет запивать. Спивак хватает чайник и мчится в клубный туалет. Я вываливаю картошку с луком в сковородку и шевелю деревянной лопаткой. В овощерезку я хожу нечасто, но лопатку выточил сразу после первой ходки. Накрываю сковородку тем куском фанеры, на котором работал Спивак. Некоторые, я знаю, любят жарить картошку до хруста, тогда сковородку накрывать не следует, но я люблю подпаренную, в ней лучше чувствуется лук, что, кстати, в детстве я дико не любил. Солить картошку надо по готовности.

Есть у меня и кружки, и стаканы. В стаканы наливаем спирт, в кружки – воду. До армии я даже водку не пивал, только сухое и коньяк, так было модно.

– Ну, – поднимает стакан Валерка, – давай за нас.

Мы выпиваем, запиваем и закусываем, стуча ложками и обжигаясь. Валеркин тост «за нас» означает «за фарц, за бравых самовольщиков». Вслух мы так не говорим, но каждый понимает. Мы тоже – каста. Рядовые все или ефрейторы (сержантам за колючку бегать не положено), но держимся круче штабных писарей. Нас даже внешне от обычного солдата всегда и сразу отличишь. Почему – я не знаю. Не то чтобы походка или внешний вид... Но сразу ясно: идет группа солдат, и с ними – самовольщик. В Союзе этого, наверное, не понять, там солдатам дают увольнительные.

Здесь, в Германии, увольнительных нет. Страну немецкую солдатик видит только через щели в стенке броника. Можно прослужить весь срок, и будут у тебя перед глазами только полк и полигон, а остальное – через щель в железе. Почему здесь так – не объясняют. А ежели не нравится – давай шуруй через посты, а мы тебя подстрелим.

– О! – выпаливает вдруг Спивак и давится картошкой. Картошки у нас много, на литр хватит, а вот хлеба Валерка принес маловато. – Я, блин, забыл тебе сказать: Вовку Иваненко застрелили.

– Да ты чё! – говорю я и чувствую между лопатками нехороший холодок. – На посту, в охранке? А кто стрелял?

– Не говорят. Из девятой роты кто-то. Я у Витеньки спросил на тренировке, он мне только кулак показал. Инспекторскую завалили, да еще труп в охранной зоне. Озверели все, но я их понимаю. Могут под шумок и Бивня снять.

– Да, нормально вы там жили без меня.

Выпиваем в память Вовки Иваненко. На концертах наших перед фильмами он всегда садился в первом ряду, улыбался во всю свою морду и поддразнивал меня – изображал пустыми руками, как я чешу на ритму и раскачиваюсь в такт. А чтобы поддеть нас сильнее, в короткой тишине между номерами гнусно орал на весь зал: «Фильму давай!» На Вовку Иваненко я не обижался, это юмор у него такой. Был. Как-то сидели мы в солдатской чайной, пили «Вайнбрандт» из самовара – нам это дело понравилось, практиковали, – и тут заходит наш ротный-кореец. Что это вы пьете? Чай, отвечаем. А почему от чая пар не идет? Остыл, сидим долго, никуда не торопимся – воскресенье. Понимаю, говорит, понимаю... И тут Вовка Иваненко предлагает: вам налить? Я чуть со стула не свалился. Вовке по фигу, он из другой роты, а мне куда деваться? Вовка смотрит на меня и наливает. Ротный принимает чашку, оттопыривает мизинчик и выпивает так медленно-медленно, ставит чашку на стол и говорит: «Потом зайдете ко мне, Кротов». И ушел, а мы сидим – в чайной можно не вставать при офицерах, им вообще в солдатскую чайную заходить как бы не принято. Ну и сволочь ты, Вован, говорю я Иваненко. Тот хохочет. А ротный ничего плохого мне не сделал, если не считать плохим, что остаток воскресенья до отбоя я проторчал в канцелярии, разбираясь с пришедшим по почте новым заданием от академии.

Когда выпиваем по третьей – за грядущий дембель – и закуриваем, говорю Валерке про звонок Караева. Спивак рукою машет: дал так дал, я бы не дал, ну его на фиг. Я в свою очередь отмахиваюсь – мелочи. И тут в дверь каптерки негромко, но отчетливо стучат, а мы даже шагов на лестнице не слышали. Что значит спирт и новости плохие – напрочь бдительность утратили. А открывать придется: свет горит, и ключ торчит в замке, его снаружи видно, если наклониться. «Спокойно», – говорю я Спиваку и направляюсь к двери твердым шагом. Ключ крутится легко – замок я смазал.

– Привет.

На ней светло-серое короткое пальто джерси, хотя обычно она прибегает сюда в медсестринском халате. Ниже пальто блестят румынские сапожки, они считаются моднее гэдээровских. Валерка вскакивает и идет здороваться. По морде по гусарской вижу, что поплыл, давненько не бывал в интимном женском обществе. На фоне Милки он вообще огромный, и так ему, верзиле, нравится над нею возвышаться, и брать ее джерсовое пальто, и петелькой ворсистой – не сразу под воротником, а чуть поглубже – цеплять его на гвоздик, который вбил-то я, а не Спивак, и стену в этом месте именно я заклеил белым пресс-картоном, чтобы одежда не касалась штукатурки.

Спивак усаживает Милку на свой стул, сам водружается на табуретку – в каптерке их четыре, на них я обрабатываю длинные бруски, составив табуретки в ряд подобием верстака.

– А что вы пьете? – спрашивает Милка. – И по какому поводу?

– Да друг у нас погиб, – с ходу ляпает Спивак.

Вот же болван! Не мог сказать: за встречу пьем, давно не виделись. И вообще кому какое дело? Захотели – выпили. Но уже поздно: Милка ахает, у нее темнеет под глазами, и спрашивает, как это случилось. Спивак во всей красе расписывает Милке страхи самовольщика. Милка все чаще взглядывает на меня, но я молчу, будто Валеркины рассказы не имеют ко мне отношения. Ну как же не имеют, когда Спивак уже вовсю талдычит: вот мы с Серегой, мы с Серегой, третий пост, салага в охранении, а за каждого задержанного, то есть застреленного, самовольщика дают караульному отпуск на родину, и вот мы с Серегой, на посту салага, у нас мешок с хабаром...

– И ты, Сережа, этим занимался? – изумляется Милка, пока Спивак прикуривает и потому смолкает.

– А что? – смотрю на Милку и почему-то думаю про мужа-лейтенанта.

– Ты так любишь деньги, что готов...

– Жизнью рисковать? – договариваю за нее. – Ты Валерку больше слушай, он тебе такого нагородит... С Иваненко – первый случай, до этого у нас в полку ни одного самовольщика не убили и даже не ранили. Все это чепуха, просто Валерке хочется понравиться тебе, впечатление произвести. Он полтора года с женщиной рядом не сидел.

– Но ведь стреляли! – багровый от спирта и смущения Спивак потрясает над столом своими обезьяньими лапищами. – И по нам стреляли! Ты чё, не помнишь того салагу?