Ни о чем не жалею - Даниэла Стил

Мать устроила бы ей очередной скандал, а папа… Папа всебольше молчал. Он почти никогда не отвечал Элоизе, когда та заводила речь о егопохождениях и называла его «блохастым кобелем» (еще одно непонятное сравнение).Он просто пил все больше и больше, потом вдруг исчезал на несколько дней, аЭлоиза вымещала свою злобу на дочери.

По привычке Габриэла продолжала спать, свернувшись клубочкомв ногах кровати, но ей по-прежнему не удавалось обмануть мать. Та находила еедля расправы в любом случае. Ничего поделать с этим было нельзя — оставалосьтолько терпеть. Габриэла терпела, терпела из последних силенок, зная, что ееединственная задача — выжить, причем выжить в буквальном смысле слова.

То, что она, возможно, стала причиной ссор между матерью иотцом, тоже мучило Габриэлу. Правда, когда Элоиза накидывалась на Джона, онапочти никогда не упоминала ее имени, однако Габриэла каким-то образомчувствовала, что не родись она на свет или родись она хорошей, послушнойдевочкой, и тогда, быть может, у мамы с папой все было бы по-другому. Но и тутГабриэла ничего не могла изменить; ей оставалось только смириться с этим, какона смирилась с бранью и побоями.

К Рождеству Джон уже почти не жил дома. Когда он все жепоявлялся, Элоиза приходила в настоящее бешенство. Это казалось невозможным, новсе же она сердилась сильнее, чем когда-либо, насколько помнила Габриэла.Вместе с тем обвинения в адрес отца стали если не более понятными, то, вовсяком случае, более конкретными. Все чаще и чаще она упоминала некую Барбару,с которой папа теперь «жил» и «спал». Кто такая эта Барбара, Габриэла,естественно, не знала — среди всех друзей и знакомых, перебывавших в их доме замного лет, не было ни одной женщины с таким именем. Барбару Элоиза тоженазывала «шлюхой» и еще — «плебейкой», однако, несмотря на это, Габриэлачувствовала к этой неизвестной женщине что-то вроде симпатии. Уж если папа спитс нею в одной постели, рассудила она, значит, эта Барбара не может быть такойуж плохой.

Габриэла сама когда-то спала с куклой по имени Меридит,ближе которой у нее никого не было.

И все-таки понять до конца, что на самом деле происходит,она не могла. С каждым днем, нет — с каждым возвращением домой, которые былиуже совсем редкими, отец становился все более далеким и чужим. Казалось, егоничто больше не связывает ни с Элоизой, ни с Габриэлой, ни с домом наШестьдесят девятой улице. Он почти не разговаривал с дочерью и большую частьвремени был сильно пьян.

В Рождество Элоиза вовсе не вышла из своей комнаты. Джонкуда-то уехал днем раньше и долго не возвращался. В этом году в доме Харрисоновне было ни елки, ни украшений, ни подарков. Праздничный ужин Габриэлы состоялиз бутерброда с ветчиной и листочком свежего салата, который она сама себесделала. Она хотела сделать такой же и для мамы, но гораздо умнее былодержаться тише воды, ниже травы и не попадаться матери на глаза.

Причина ненависти, которую питали друг к другу мама и папа,все еще не была ясна ей окончательно. Габриэла была уверена только в одном: втом, что все это имеет непосредственное отношение не только к таинственнойБарбаре, к которой папа поехал в канун Рождества, но и к ней самой. Во всякомслучае, Элоиза не раз заявляла дочери, что лучше бы той не появляться на свет.

«Для кого лучше?» — спросила себя Габриэла теперь.Несомненно — для всех: для нее самой, для мамы и для папы. Значит — она и естьглавная виновница того, что мама и папа разлюбили друг друга.

Когда поздним рождественским вечером Джон наконец вернулсядомой, он был сильно навеселе, и Элоиза учинила ему грандиозный скандал. Мама ипапа не просто орали, запершись в спальне, а бегали по всему дому, опрокидываястулья и швыряя друг в друга всем, что попадало под руку. Джон кричал, чтобольше не может этого выносить; Элоиза отвечала, что скорее убьет его и «этучертову шлюху Барбару», чем позволит Джону уйти из дома. Потом она ударила мужапо щеке, и Джон впервые на памяти Габриэлы ответил ударом на удар. Сначала этопотрясло ее, но очень скоро девочка инстинктивно почувствовала, что, как бы низакончилась эта рукопашная, пострадавшей стороной в конечном итоге будет именноона, и никто другой. И впервые за девять с небольшим лет своей жизни онапожалела о том, что у нее нет ни по-настоящему надежного места, где она моглабы спрятаться, ни знакомых взрослых, к которым она могла бы обратиться запомощью и защитой.

Но помощи ждать было неоткуда, и Габриэле оставалось толькождать — ждать и надеяться, что и на этот раз все обойдется и мать не забьет еедо смерти.

Часа через два Джон, швырнув в жену последнюю статуэтку скамина, снова куда-то ушел, и Элоиза, слегка переведя дух, ринулась на поискидочери. Ее волосы были распущены, как у самой настоящей фурии, глаза металимолнии, лицо исказила гримаса свирепой ярости. Она налетела на Габриэлу, словноястреб на цыпленка, схватила за волосы, потащила в детскую и бросила накровать. После первого же удара Габриэла почувствовала острую боль в правомухе, но понять, что случилось, она не успела. На нее обрушился такой ураган,что девочка в ужасе закрылась руками, защищая лицо. Потом в руке матери откудани возьмись появился подсвечник. Она с силой ударила им по ногам дочери, но татолько вздрогнула. Габриэла до смерти боялась, что в следующий раз тяжелыйбронзовый подсвечник опустится ей на голову, но, к счастью, этого не случилось.Вместо этого Элоиза продолжила молотить дочь кулаками с такой силой, что вголове у бедняжки помутилось.

Габриэла перестала чувствовать что-либо. Она не стонала, неплакала и даже не пыталась уворачиваться. Инстинкт самосохранения подсказывалей, что лучше дождаться, пока мать выдохнется, но это случилось не скоро.Элоиза была в таком бешенстве, что не ощущала усталости и не замечала даже, чтодо крови разбила костяшки пальцев правой руки. В конце концов она стащилаГабриэлу с кровати и, несколько раз пнув ее ногой, ушла, оставив дочь валятьсяна полу.

Лишь убедившись, что мать не собирается возвращаться,Габриэла осмелилась пошевелиться. Как ни странно, на этот раз у нее ничего неболело — только из уха шла кровь. Сознание то отступало, то снова возвращалосьподобно морскому приливу, и Габриэла мерно покачивалась на этих беззвучныхволнах, чувствуя, как ее понемногу уносит все дальше и дальше от береговреальности.

В глазах ее сгущался мрак, и Габриэла приветствовала его,решив, что это и есть смерть — блаженная смерть, которая наконец-то подарит ейпокой. Время от времени ей чудились далекие голоса; во мраке проплывалирасплывчатые световые пятна, и девочка подумала, что это, наверное, ангелыГосподни пришли за ней.

Время близилось к рассвету, когда она осознала, что с нейдействительно кто-то разговаривает. Голос показался ей знакомым, но онапо-прежнему не могла разобрать слов. Габриэла даже не понимала, что это ееотец, не видела его слез, не слышала глухого возгласа ужаса, который сорвался сгуб Джона, когда, отворив дверь детской, он увидел на полу растерзанное, жалкоесущество, лежащее в луже начавшей подсыхать крови. Лицо девочки распухло ипочернело, открытые глаза закатились, на ноге зияла глубокая рана, пульс былредким и неровным.