Сесилия Агнес - странная история - Мария Грипе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не надо так говорить! – смеясь запротестовала Нора. – А то я буду считать себя извергом, который вконец запугал вас.
– Заколдованный круг, – сказал Даг.
Нора смотрела на них и чувствовала себя совершенно своей. Несмотря ни на что. Сегодня она не чужая, а они трое не «семья, которая взяла ее под опеку».
Сегодня все четверо – одна семья, все четверо заботятся друг о друге.
Чудесный вечер.
Кажется, она что-то забыла?
Нора лежала в постели и никак не могла заснуть.
Она же точно собиралась сделать что-то еще.
Закончив сперва другое, безотлагательное дело.
Но ничегошеньки не вспоминалось.
Что бы это могло быть?
Она пыталась привести мысли в порядок, но вместо этого захотела спать. Зевнула. Закрыла глаза. И вдруг резко села в постели – сон как рукой сняло.
Пакет с бумажными ленточками! Вспомнила наконец. Сперва нужно было склеить вазочку. А потом заняться этими бумажками.
На них ведь что-то написано! Да, верно.
Она вскочила с кровати, вытряхнула бумажки на пол и уселась рядом, вместе с Сесилией.
Все-таки странно. Как эти листочки попали в вазу? И почему? Кто-то должен был скатать их в тугие рулончики и протолкнуть в узкое горлышко.
Надо же, придумать такое! Обратно-то не вытащишь – разве только разбив вазочку?
Впрочем, возможно, никто и не рассчитывал, что их найдут?
Ленточки, по всей видимости, от старинного арифмометра. Она видела такой дома у Лены, раньше он стоял в магазине у ее дедушки. Там использовались узенькие бумажные рулончики, и эти ленточки были оторваны от них.
Надписи на бумажках сделаны карандашом. На первый взгляд, писали два человека. Почерки разные. Один – круглый, детский; другой – куда взрослее. Потом она сообразила, что писал один человек, только в разные годы. Вероятно – хоть и не на сто процентов, – девочка. Судя по почерку. Мальчишки пишут иначе.
Но кому эти заметки адресованы? И с какой целью написаны? Поначалу она ничего не понимала. Брала ленточки с полу, одну за другой, и недоуменно рассматривала.
Все записки похожи друг на друга. Вверху дата, затем несколько слов. Например:
26 марта 1914 г. Со мной была Хульда.
3 июля 1916 г. Сперва со мной сидела Рут, потом Хульда.
12 октября 1915 г. Сижу в одиночестве. Никто прийти не смог.
21 сентября 1916 г. Со мной сидел Бэда. Хульда болеет.
7 февраля 1917 г. Никто не смог побыть со мной. Сижу в одиночестве.
8 февраля 1917 г. Так одиноко. Никто прийти не смог.
9 февраля 1917 г. Ужасно одиноко. Опять никого.
Нора лихорадочно перебирала бумажные ленточки. Ее все больше одолевало нетерпение. Ничего не поймешь. Каждый листочек чуть ли не с маниакальным упорством повторял одну и ту же фразу. Только даты разные. Зачем все это было нужно? Набивать вазочку кучей бессодержательных сообщений. Никому не адресованных.
Она уже хотела отправить все в мусорную корзину, но, случайно глянув на Сесилию, увидела, что малышка протягивает руки, будто старается защитить эти бумажки. Как трогательно. На личике куклы застыло выражение бесконечного одиночества.
В порыве нежности Нора подхватила куклу на руки. Бедная малышка. Некоторое время она усиленно размышляла. А потом принялась раскладывать листочки по датам.
Немного погодя ей пришло в голову, что удобства ради стоит наклеивать записки во временной последовательности и складывать в папку. Тогда можно получить обозримую картину. Отличная идея – руки прилежно трудились, мысли текли потоком. На это ушла вся ночь, но она не пожалела.
В сумме эти обрывочные фразы обретали смысл. При всей своей односложности сообщали кое-что доступное пониманию. Ей нужно только задать себе правильные вопросы. И когда она смотрела на Сесилию, такие вопросы приходили, один за другим.
Все записки говорили примерно об одном и том же, она сразу это отметила. Но что может быть настолько важно, чтобы писать об этом снова и снова?
Ну хорошо. Кого-то опекали, сидели при нем. Или, реже, оставляли одного.
Значит, это происходило очень часто?
Пожалуй, да. Как минимум, раз в неделю. А иногда по нескольку дней кряду.
Кто же именно сидел с неведомым автором записок?
Большей частью женщина по имени Хульда. И еще несколько человек, преимущественно женщины. Кстати, дважды – некая Агнес. Оба раза в 1917 году – 12 июля и 5 декабря.
Как долго все это продолжалось?
Самая ранняя записка датирована 16 ноября 1913 года. Почерк совершенно детский, будто автор только-только выучился писать. 1913-м была помечена лишь еще одна ленточка. А вот записок от 1914-го, 15-го, 16-го и 17-го оказалось множество, особенно от 1917-го. К 1918-му относилось куда меньше листочков, датированных в основном началом года, потом их стало совсем мало. От 1919-го и 1920-го вообще раз, два и обчелся. А дальше – конец. Однако целых семь лет, то бишь с 1913-го по 1920-й, записи велись регулярно.
А почему их отправили в вазочку?
Спору нет, там они находились в полной сохранности, но вряд ли это единственная причина. Наверняка ведь были еще какие-то соображения? И очень серьезные – иначе до такого не додумаешься.
Нора баюкала Сесилию, и мало-помалу у нее забрезжила догадка о том, что тогда происходило. В общем, понять можно.
Эти бумажки, или ленточки, вроде бы давали выход чему-то хорошо ей знакомому?
И написаны кем-то, кому хотелось рассказать, как часто за ним – или за нею – присматривали чужие, поскольку самых близких людей, мамы и папы, по какой-то причине рядом не было?
Да, ей, Норе, совершенно ясно, что дело обстояло именно так.
Но для кого же тогда написаны эти строчки?
Нора взглянула на Сесилию. И опять задумалась.
В общем, пожалуй, ни для кого. Главное было не в том, чтобы кто-нибудь их увидел. Главное – просто написать, для себя. Как безмолвное свидетельство чего-то, с чем тяжко остаться наедине. И это что-то – заброшенность.
Записки предназначались для вазочки. Должны были исчезнуть. И все же непременно находиться в одном месте, известном лишь их автору. Если вдуматься, все это легко понять.
В записках сквозило разочарование. Печаль. Огромное одиночество.
Писавший нередко чувствовал себя помехой. Обузой. Трудной проблемой, которая требовала решения. Его нужно было постоянно куда-то пристраивать, постоянно держать под присмотром. И везде он оказывался не на месте, незваным гостем.