Конфуций и Вэнь - Георгий Георгиевич Батура

всех каравая хлеба) со временем стало восприниматься Церковью как некая Божественная «мистерия» (русское слово «Таинство» в обратном переводе на новогреческий – это и есть мисти́рион, напр., известные «Элевсинские мистерии» в Древней Греции). То есть естественное человеческое воспоминание, которое учредил сам Христос, оказалось переведенным в разряд церковного богослужения и стало проводиться только в Храме, только рукоположенным священником и только в строго определенное время. В противоположность тому, что в раннем христианстве это был обычный совместный прием пищи, проводимый в любом доме, без жесткой привязки ко времени, и без участия представителей церковной иерархии, которых в то время еще не существовало.

Безусловно, Евхаристия «мистерией» (т. е. подлинным духовным опытом) не является, и это подтвердит на собственном примере каждый здравый причастник. Она мистерией не является уже по одной той причине, что этот церковный обряд носит открытый публичный характер, а это – профанация любой подлинной мистерии, как сокровенного таинства.

Человечество, например, до сих пор не знает, что́, в действительности, происходило в подлинных мистериях. Не знает, что́ совершалось в Телестереоне Элевсинского Храма, когда греческих ми́стов посвящали в мистерии; или что́ происходило при проведении мистерий Осириса (мистерий Воскресения Бога) в Древнем Египте. И это при том, что общее число мистов, прошедших через эти древние мистерии за тысячелетия существования мистерий, исчислялось, наверное, миллионами (древний городок Элевсин с его Храмом и регулярными мистериями существовал в Греции с XII в. до н. э. и вплоть до IV в. н. э.). Через Элевсинские мистерии прошли, например, философ Платон, его учитель Сократ, трагик Софокл, сочинитель комедий Аристофан, а также все прославленные деятели древней Эллады, включая Александра Македонского. Никто не разгласил эту тайну. Это и есть критерий подлинной мистерии. Или мы самоуверенно полагаем, что древние были примитивнее нас, сегодняшних? О, са́нкта симпли́цитас!

Евхаристия – это не мистерия, это просто «воспоминание», которое, как и всякое другое подлинное «воспоминание», может содействовать получению духовного опыта. И в этом отношении христианская Евхаристия – это, фактически, аналог Жэнь Конфуция, практикуемого во время совершения религиозного жертвоприношения в Храме предков.

В заключение рассмотрения Жэнь целесообразно проследить историческую судьбу этого иероглифа. Его появление следует датировать первым периодом существования династии Чжоу. В тексте Ши цзин («Книга песен») он используется в качестве устойчивого в смысловом отношении знака. В это время в Китае еще не существовало государственных институтов, отвечающих за унификацию значений и изображений иероглифов, поэтому смысловое содержание Жэнь было известно только узкому кругу аристократов, занимающихся практикой «постижения Дэ». После исчезновения этой социальной группы Раннего Чжоу, каждый интеллектуал Китая стал воспринимать значение иероглифа Жэнь на основании собственного прочтения и понимания стихов Ши цзин.

Актуальность конкретизации значения Жэнь возникла в Китае только после пояления Лунь юя, в котором этот иероглиф занимает одно из важнейших мест. Фактически, без знания смысла этого знака Лунь юй непонятен. Начиная с периода прославления Конфуция, проблема понимания Жэнь приобрела общекитайское значение. Следует констатировать, что эта задача оказалась неразрешимой для изменившегося духовно Китая.

Для объяснения возникших в Китае затруднений целесообразно обратиться к азам функционирования иероглифической письменности. В случае алфавитной письменности существует однозначный набор букв для любого произносимого слова, потому что каждому звуку языка соответствует конкретная буква алфавита. И никакого недопонимания при переходе от сказанного слова к слову записанному, если письмо алфавитное, возникнуть не может. Для иероглифической письменности это не так, – здесь все гораздо сложнее. В иероглифике порознь существуют два равноценных информационных источника: рисунок, обозначающий предмет, и произносимое слово, которое соотносится с этим предметом.

Рисунок иероглифа Жэнь уже во время Конфуция воспринимался как нечто не совсем понятное, но при этом единое в своем смысловом значении – «человек» и «2». Так зрительно транслировалось в ум китайца или мысленно «расшифровывалось» это изображение. В то время как само слово-иероглиф читалось в виде жэнь. В процессе живой речи собеседник из контекста распознавал, о каком именно жэнь шла речь: просто о «человеке», о рассматриваемом нами «человеке-двойке» или о каком-то другом жэнь. Ученики Конфуция и все собеседники этот иероглиф Жэнь воспринимали как непонятное «жэнь-эр» («человек+2»). И только сам Конфуций знал подлинное значение этого иероглифа. Всем остальным оставалось только гадать, склоняясь к значению «человеколюбие», которое действительно является одной из главных характеристик того человека, который успешно осваивает технику Жэнь.

Учитывая то, что Конфуций в своих беседах так и не раскрывает секрет этого иероглифа, вопрос о его истинном значении в тексте Лунь юй «повисает в воздухе» на тысячелетия. Любой профессиональный исследователь текста отдает себе отчет в том, что понимание иероглифа Жэнь в Лунь юе в смысле «человеколюбие» является неприемлемой натяжкой. По этой причине отечественный знаток древнекитайского языка В. С. Колоколов уже в наше время пытался подобрать для Жэнь какое-то другое значение: он переводил его как «нелицеприятность» или «беспристрастность». А патриарх отечественной китаистики В. М. Алексеев – как «истинно-человеческое». Л. И. Головачева предлагала сообществу для обсуждения новый перевод – «совесть», но в этом случае вопросов появлялось гораздо больше, чем при «человеколюбии».

В истории Китая «точку» на этой проблеме поставил философ Мэн-цзы, который является вторым по почитанию «конфуцианцем» Китая. В текстах Мэн-цзы смысловое содержание Жэнь – это уже «стопроцентное человеколюбие», как одна из главных характеристик «совершенномудрого» человека. Отсюда Мэн-цзы решает вставший перед ним вопрос, являющийся закономерным следствием такого понимания Жэнь: каким образом – за счет каких действий или поведения – можно «приобрести» это Жэнь в качестве неотъемлемой черты своего характера или «внутреннего я»? Этот же вопрос решали и неоконфуцианцы, которые понимали Жэнь так же, как и Мэн-цзы.

Принципиальная ошибка этих философов заключалась в том, что Жэнь – это не некое качество характера, которое необходимо в себе воспитывать с помощью особых «приемов», а это и есть тот «прием» или та практика, благодаря которой реализуется цель, заявленная в Учении Конфуция. Причем, здесь сразу же следует сделать важную оговорку: в действительности Жэнь вовсе не является каким-то особым искусственным приемом, наподобие асан индийских йогов или их техники концентрации внимания. Жэнь в качестве особого приема воспринимаем мы, сегодняшние. В противоположность нам, для древнего китайского аристократа Чжоу состояние Жэнь – это его естественное состояние, преследующее цель поддерживания постоянного контакта с миром благих ушедших душ. Для древнего китайца это – то же самое, что сегодняшний «смартфон» в руке школьника начальных классов, находящегося на постоянной связи со своей мамой. Об этом свидетельствует весь китайский опыт династии Чжоу. Жэнь древнего человека можно сравнить с нашим хорошим настроением, за которое, как и за Жэнь, следует бороться, настраивая и преодолевая себя.

Разве сегодня какой-нибудь сын