Катарина, павлин и иезуит - Драго Янчар

– У меня уже есть один грех, – ворковала рядом с ней Амалия, – один грех уже есть на совести, – говорила она, смеясь. Недавно она смотрела, как умываются мужчины, один из них снял рубаху и оказался от шеи до пупка таким косматым… и спина тоже, ничего подобного она еще не видела, из-за него она чуть не сломала на ноге мизинец, споткнулась о какую-то корягу.

Катарина ее не слушала, она была во власти этой ночи, ее не интересовало, кто там был косматый и какой палец Амалия чуть не сломала. У нее колотилось сердце, слишком долгое мгновение смотрела она в чьи-то глаза, допустила, чтобы этот взгляд проник в нее, оттого так и стучало сердце.

– Сочтите свои грехи! – прокричал громким голосом ночной проповедник, и сонные люди заволновались, зашептали: послушайте, послушайте, сейчас будет говорить Тобия. Оратор откашлялся, подождал, пока шум стихнет. Он откинул с головы капюшон, и свет костра осветил его длинную бороду, лохматую и неухоженную. Пение прекратилось, слушатели успокаивались, подходившим к костру шепотом сообщали, что среди них находится отец из Птуя, а тем, кто ничего о нем не слышал, поясняли: живет он в Птуе, но знают его далеко вокруг, он бывает во всех паломничествах, отец из Птуя – это папаша Тобия, известный тем, что ему не менее ста тридцати лет, а то и больше. Итак, Тобия прокричал: «Сочтите свои грехи!»

– Вы удивитесь, ужаснетесь, узнав их число! И воскликнете, как библейский Давид, что число ваших грехов превышает число волос у вас на голове! Грехи, которые вам известны, и те, что уже рядом, и вы, не думая ни о чем, их молча приемлете. Это грехи дня и грехи ночи, грехи бодрствования и грехи сна. Да, если вы немного пошарите по своей совести, то убедитесь, что эта греховная бездна огромна, это бескрайнее море, преисполненное пресмыкающимися и насекомыми, и количество их несметно.

Катарина подумала о своих ночных посетителях. Подумала с ужасом, что бездна греха ее – огромное, бескрайнее море. Но еще значительней и глубже был устремленный на нее взгляд. Она чувствовала, как нечто, исходящее от этого взгляда, проникает к ней в грудь, нечто вползает, как пресмыкающееся, количество которых неисчислимо. Невольно она посмотрела на него еще и еще раз. Его взгляд и руки, крепкая фигура – все это было ей уже знакомо, об этом свидетельствовало какое-то теплое, приятное ощущение во всем теле. Я устала, подумала она, сегодня я много ходила. Но, может быть, тот человек из сновидений обрел сейчас лицо, лицо незнакомого странника у костра под утро, задумчивого, усталого, с немного печальными глазами, с несколько обросшим лицом? Чем усерднее она отгоняла эту назойливую мысль, тем более с ней свыкалась.

Проповедник Тобия подкинул полено в костер, так что искры взлетели под кроны деревьев. Он поднял руку и растопырил все пять пальцев.

– Взгляните, – закричал он, – посмотрите на эту руку.

Рука была поднята высоко над их головами, ее озарял красноватый свет, вокруг нее летали искры.

– Вот пять пальцев, – кричал проповедник, – пять пальцев греха похоти, греха блуда, распущенности, всяческих дьявольских искушений. Берегитесь этого греха, во время долгого пути он будет подстерегать вас повсюду. Первый палец – это похотливый взгляд, второй – обольстительное прикосновение, прикосновение женщины, змеи, способной ужалить, третий – нечто нечистое, то, что подобно огню выжигает сердце, четвертый – поцелуй. Поцелуй – это уже сам огонь.

Он вытащил из костра горящее полено.

– Кто может оказаться таким безрассудным, чтобы губы свои приблизить к пылающим углям? Но многие это делают, совершают такое безумие, которое ведет их туда, где находится пятый палец, пятый палец – это зловонный грех разврата.

Проповедник бросил полено обратно в огонь. Оно снова вспыхнуло, загорелось, взметнув искры под освещенные красноватым светом кроны деревьев.

Катарина заметила, что все еще смотревший на нее мужчина улыбнулся – ей или словам пламенного оратора, этого она не знала. Он улыбнулся, и она подумала, что, во всяком случае, это кто-то другой, не тот, что приходил по ночам: тот никогда не улыбался.

Не мог, никак не мог Симон отвести взгляд, сначала он подумал, что произошло это из-за мгновенной рассеянности, несобранности, невольного любопытства. Поцелуй – это уже непосредственно огонь! Как давно он не слышал таких горячих, пламенных проповедей, он усмехнулся, и ему показалось, что она, по другую сторону костра, тоже. Между ними был огонь, а вокруг – все более упорно молчавшие люди, ночь шла к концу, близилось пробуждение влажного леса, росистые вздохи утренней травы, брезжущий солнечный свет, который резко отделит беззвучно уходящую ночь от наступающего дня, но все, все дыхание сотворенного Богом мира с бесконечным множеством живых существ – все это отошло куда-то на задний план в тот миг, когда он не смог отвести взгляд. По ту сторону костра стояла женщина, которую он никогда раньше не видел, платок надвинут на лоб, почти на глаза, на те глаза, которые вдруг притянули его к себе с необычной силой. Взглядом, вошедшим в него сквозь отверстия его глаз, сквозь которые, как учили отцы церкви, приходит свет, познание мира с добром и злом, с прекрасным и безобразным, с истинной красотой Божьего присутствия и ложной красивостью неожиданного искушения. Он увидел, как она, озаренная светом, выходит из общей картины, из группы паломников. Сейчас она была у костра – и вот уже исчезла из вида и на миг – из его сознания. Но прежде чем исчезнуть, она была до боли прекрасна, до боли лучезарна, как видение в возникающем утреннем и все еще ночном свете перед началом долгого странствия, при пробуждении утра, образ, подобный влажному лесу или росистой, просыпающейся траве, подобный блеснувшему лучу, который мелькнет и исчезнет. Когда она там стояла, не опуская глаз, когда встретились их взгляды, когда на ее удивительно спокойном лице снизу отражались отблески догорающего костра, и в то же время откуда-то сверху, с гор, от ветвей деревьев или сквозь них нисходил ласковый солнечный свет – тогда она была живым изваянием, которое когда-нибудь претворится в каком-то другом облике в образ гневного, мстительного, разящего ангела. Но в этот миг на женское лицо сквозь земной огонь падал отсвет жара, идущего снизу, от земли, из нее, из ее подземной огненной полости, и в то же время сверху лился утренний небесный свет, стирая грани, растворяя миры. А между ними в спокойном сиянии догорал костер, дым поднимался под ясное утреннее небо – и в то же время между ними разгорался иной огонь.

Алые искры над кронами деревьев бледнели, шелестя крыльями, улетали ангелы, возчики с их телегами тронулись с места, подкованные сапоги впечатывались в дорожную грязь, кто-то закричал на склоне горы, спавшие проснулись – их разбудил одинокий крик, прозвучавший издали, как барабанный бой, словно призывавший колокола очнуться и зазвучать.

Катаринин ангел, притаившийся на колокольне святого Роха, проснулся, почувствовав, что ему вдруг стало тепло и светло. Всю зиму он зяб и скучал, потому что жизнь Катарины была холодной и скучной, ничего толкового он не мог сделать, за исключением одной ночи, когда ему надлежало быть при ней, но она не призвала его, а наоборот, обратилась к кому-то другому, кого он сам немного побаивался и из-за кого они с Катариной вместе когда-нибудь еще будут давать ответ перед высоким трибуналом. Он спрятался на. колокольне, где слушал завывание ветра и дремал, поглядывая иногда вниз, на Добраву, нет ли там каких-нибудь новостей. Но там ничего особенного не было, кроме разве некоего павлина, которому следовало бы согреть сердце Катарины, а он сделал его еще холоднее, так что даже сюда, на прозрачного ангела, веяло холодом. В одну из весенних ночей он задрожал от ударов колокола и осторожно выглянул с колокольни, вокруг которой шелестели черные призраки, вылетевшие из узкой щели между землей и небом неподалеку от Истры, из подземных пустот Карста, где, как ему хорошо было известно, они охотно обитали между струями воды, текущими по сталактитам и сталагмитам. Летая низко над склоном горы, демоны спускались к Добраве и затем возвращались к домам у церкви святого Роха, где притаились люди, а в хлевах беспокойно шевелилась скотина. Сердце Катарининого ангела трепетало между веревками и колокольными языками, бившими по звонкому телу колоколов, чтобы прогнать из этого мирного края шелестящих ночных пришельцев. И вскоре они улетели, вдали послышался топот огромного стада, потом он замолк, и ангел снова укрылся на тихой и мирной колокольне, слушал долетавшие из церкви молитвы и ждал, когда Катарина его в конце концов призовет. Сейчас он неожиданно проснулся от тепла и света, идущих откуда-то издалека.