Катарина, павлин и иезуит - Драго Янчар

Эта ночь уже уходила в прошлое, а из будущего являлось утро, и все большее число людей покидало службу в церкви, собираясь у костров. Хриплыми мужскими и визгливыми женскими голосами они снова и снова повторяли свою протяжную песню, песню края, который Симон Ловренц давно покинул и куда после долгого путешествия вернулся, чтобы теперь снова услышать ее напев:

Дева Мария из Венгрии шла,

В сердце своем скорби несла.

Дева Мария к морю пришла,

Слезно просила лодочника:

Перевези – спасибо скажу

И па небесный трон посажу.

Люди подтягивали песню и голосами своими как бы защищали себя на какое-то время от ночных страхов, от боязни чужого, незнакомого края. О, какой милой и сердечной показалась ему эта святая простота, когда с помощью песни, с образом Золотой раки, к которой направились люди, – с теплотой песни и светом далекой раки – у них исчезает страх и растет надежда, смягчаются суровость и тяготы жизни, ведь он знал простоту сердец и по эту сторону океана – и здесь люди живут, работая на земле, поют песни, прогоняя страх, обращая к небу глаза в безграничном уповании. И в странствие идут ради обретения здоровья, ради своей скотины, ради защиты от болезней, от огня, от молнии, града, войны, от душевных искушений, от убийств, воровства и прелюбодеяния, они пускаются в дальний путь также из благодарности: уже в первой же церкви, к которой прийти странники, под ногами статуи Девы Марии, под ее золотым плащом набралось немало благодарственных, во исполнение обета, картинок – неумело нарисованный перевернувшийся воз и испуганные кони, человек падает под копыта, Мария его спасает; изображение больного в постели, он тоже благодарен Ей за исцеление; часть лестницы, с которой кто-то упал и остался жив; картинка, изображающая деревенскую драку, один из парней поднимает нож – тому, кто благодарит Богородицу, нож не пронзил сердца; есть здесь костыли и палки, вырезанные из дерева сердца – много сердец, печень, легкие, руки, ноги, головы, плечи, даже волосы, пучок волос, его отрезала девочка, давая обет, а какой – знает только Дева Мария, Царица Небесная. На стене церкви повешена цепь EX VOTO[15]– этой цепью были закованы христиане в турецком плену. Дева Мария знает все тайны, знает каждого, кто со страхом прощался с домом, со своими близкими; все это Симону хорошо известно, с детских лет ведомо упование, одинаково сильное у крестьян и горожан, подобное было и у индейцев, вчера еще молившихся идолам, а сегодня вручающих свои жизни Ей, он знает упование, которое приведет странников к Золотой раке и далее, с Ее помощью, на небеса. Ему хотелось, как бывало в миссионах, еще раз стать частью всего этого в ночи, в свежем утреннем сумраке, прислушиваясь к тысячам разных желаний, которыми была полна ночь и которые потеряют свой смысл с наступлением сулящего неизвестность дня.

Нет, за спасибо не повезу,

И за небесный трои не свезу,

Я всех вожу лишь за денежки,

За серебришко и крейцеры.

Бессонный Симон Ловренц, беглец, отрешенный от братьев, отрешенный от ордена, одинокий, всеми покинутый Симон Ловренц смотрел в окно на этот простой и таинственный народ, направившийся к своей цели, и ему хотелось быть крестьянином среди крестьян, горожанином среди горожан, погруженным в средоточие желаний и упований, в насыщенную ими ночь, хотелось быть там, среди них, у костров, петь в два часа ночи идущую от сердца песню, изливая в ней всю неопределенность существования.

Лодочники пустилися в путь,

Лодка их вдруг стала тонуть.

Лодочник тут во все горло орет,

Деву Марию на помощь зовет:

Дева Мария, на помощь приди,

Страшное лихо от нас отведи.

Они пели, не умолкая – низкие мужские и высокие женские голоса, и ему тоже хотелось петь с ними, не по-латыни, а по-словенски, так же, как поют они, крестьяне, с тем же воодушевлением и с той же надеждой в сердце, с таким же естественным знанием тайны, которой владеют они и не владеет он. После всех прочитанных книг, после всех ученых разговоров, после всех своих скитаний, после трудного времени послушничества, после одиноких раздумий он не имел и теперь не имеет того, что этим людям дается само собой вместе со страхом в сердце у костра под низкими звездами, вместе с простой песней, которую они монотонно поют своими хриплыми и визгливыми голосами. Поэтому он со своей душевной тревогой и ученостью и пришел сюда, поэтому и идет следом за ними, за народной набожностью и страхом Божиим, чтобы в простом паломничестве получить познание, которого ему не хватает, но которое он когда-то уже имел среди гуарани – сейчас его нет, как нет и сна. Надежда – это уже и знание, эти люди имеют его исконно, само собой. На пути паломничества они безымянны, на пути от разума к тайне, с этой своей простой песней, плывущей над ними среди костров и улетающей в темную чащу леса, с песней, которая успокоит даже зверей в их ночном обиталище и вернется назад, в сердца, да, именно в сердца. Он ходил от костра к костру, всматриваясь в лица незнакомых людей, воодушевленные и усталые, худые и округлые, женские лица, обрамленные платками, мужские – со щербатыми улыбающимися ртами.

Чтоб лодка твоя не пошла на дно,

Теперь мне помочь тебе не дано.

На помощь зови свои денежки,

Свое серебришко и крейцеры.

У яркого костра, где собиралось все больше людей, размахивал руками седовласый старик с посохом, какой-то библейский пророк, проповедующий свои премудрости. И там неожиданно взгляд Симона столкнулся с чьим-то взглядом; среди подобных друг другу лиц, утопающих в ночи, освещенных светом костра, среди этой ночной массы лиц неожиданно выделилось единственное лицо, до боли юное, задумчивое, с отсутствующим взглядом, обращенным на огонь и одновременно в глубь себя. Все другие лица, озаренные ночным костром, сразу же отступили назад и растворились, превратившись в сплошную безликую массу, и только одно из них засияло сквозь языки пламени – женское лицо, взгляд, который его так поразил, и над этим единственным лицом будто сверкал маленький сияющий купол.

Там, у костра, стояла Катарина Полянец, она видела, что на нее кто-то смотрит, видела по ту сторону огня какое-то темное лицо, почувствовала на себе этот взгляд: «Наконец кто-то не смотрит сквозь меня, как смотрел сквозь меня павлин на дворе и в столовой комнате в Добраве…». Незнакомец смотрел не сквозь нее, а в глубь ее души, туда, где ощущалась потребность в добром человеческом участии, или, лучше сказать, в ободряющем слове, в котором Катарина так нуждалась, хотя в этот миг чувствовала себя совершенно свободной – в большей мере, чем когда-либо раньше, завороженно глядя в эти ночные глаза и на языки пламени, вздымавшиеся от костров ее первой паломнической ночи.

Смотревшие на нее глаза были печальны. На темном лице мужчины, стоявшего по ту сторону трепещущего, сверкающего огня, на лице, озаренном ночным, почти уже утренним костром, светились грустные глаза, в остро прорезавшихся морщинках у носа и слегка опущенных углах губ запечатлелась горечь. Катарина была очень наблюдательна, в течение многих дней и вечеров она научилась видеть из своего окна любую подробность на мужском лице. Только глаза того мужчины, за которым она чаще всего наблюдала и в лице которого знала каждую черточку, – те глаза редко обращали к ней взгляд, а если это и случалось, смотрели сквозь нее. Этот человек глядел не сквозь нее, а прямо в нее, и достаточно долго, она засмотрелась на огонь, так что стало больно глазам, мелькнула мысль, что, может быть, стоило надеть башмаки, лежавшие в сумке, в этих, что на ногах, она выглядит слишком неуклюжей. В смущении она стала переступать с ноги на ногу. В то время как проповедник с посохом у догорающего костра говорил что-то окружающей его толпе, взгляд того человека так и застыл на ней. В какой-то миг ее охватила дрожь. Это так напоминало взгляд ее ночного посетителя, у которого не было лица, а только взгляд, руки, тело, на мгновение ей показалось, что это он и никто другой. Тот, кто не может спать, в своих ночных блужданиях приходит к ней, когда она одна в доме, когда отец ее сидит с крестьянами в селе, попивая водку и говоря о беде, постигшей скотину. Она чувствовала, что он на нее смотрит, только на миг она тоже утонула в его глазах, невольно окинула взглядом его лицо, осиянное низким пламенем догорающего костра. Потом с тревогой в груди, подобной той, что случалась по ночам, засмотрелась на огонь и вздрогнула, когда проповедник громким голосом воскликнул: «Сочтите свои грехи!»