Наркомэр - Николай Аникин

Потом это неоднократно повторялось, а еще позже вдруг прекратилось, потому что Кожемяка вскоре закончил школу и уехал на учебу. На этом закончился весь ее сексуальный опыт. Их отношения прекратились. Да он и не обещал ничего, этот парень.

Конечно, Любка пыталась найти ему замену, но ничего из этого не получилось. Чего-то ей все время не хватало. Может, запаха его тела? Твердокаменные руки других парней ласкали ее, вызывая лишь недоумение. И она прекратила поиск, постепенно забыв ощущение, забыв, что в действительности она так и осталась никем не тронутой. А позже у нее даже строгость какая-то возникла на лице.

— Смотри, Любка, ударит в голову, — учила покойная тетка. — Хоть бы ты ребенка родила.

— От кого я рожу? Совсем ты, нянька, со свету меня сживаешь. Видишь ведь: работаю и ничего со мной не происходит…

Зато сейчас — то же самое. Значит, ничего не забыто. Едва услышала этот голос — и вот оно, чувство. Ведь не зря же она Кожемяку любила и теперь еще любит. Он мало изменился.

Смена закончилась, и Любка вышла к нему из боковой двери. Она светилась от счастья. Как обычно, когда они с ней встречались в то лето. Михалыч приезжал утром и вечером того же дня уезжал на теплоходе в поселок. Дом был продан, и ночевать ему было негде. Угловатая девчонка-подросток внушала ему лишь чувство опасности. Она хотела его, но он отказывал. Если б он знал, какая буря страстей в ее груди! Он не знал. Он сомневался в ней.

Любовь Григорьевна шагала рядом, с левой стороны, держа Михалыча под локоть. Чем не супружеская пара. Наверное, встречные так и думают.

Они вошли в дом и закрыли за собой двери. Где тот угловатый подросток? Михалыч был поражен. Люба совершенно не была похожа на своего брата. Вот что делают с человеком женские гормоны.

— Между прочим, — сказала она, — я ведь тебя ждала. И, между прочим, дождалась. Я всегда чувствовала, что ты где-то рядом.

Люба поставила на плиту чайник.

— Наверно, хочешь есть…

Он пожал плечами.

— Ну, иди, обними меня…

И, не дожидаясь, пока Кожемяка решится, первой подошла и положила ему руки на плечи. И поцеловала в губы.

Через минуту они уже лежали в постели, готовые слиться, однако она чуть сдерживала его.

— И между прочим, там еще никого не было. Так что я не знаю, как у нас это получится. Надеюсь, у тебя больше опыта? — уколола она.

Он слабо слушал и с трудом вошел в нее. Она не почувствовала боли, потому что сильное чувство вдруг с головой захлестнуло ее.

— Ты мой… Я никому тебя не отдам… Ты будешь ко мне приходить?

Кожемякин слабо кивал.

…В речном порту послушно ждал пассажира водяной таксист… На плите устал кипеть чайник…

Михалыч так и не смог рассказать сестре о гибели брата — потом разве что. Когда-нибудь. Но только не сейчас.

Он сел в постели.

— Ты куда? Не уходи… Вдруг ты снова меня обманешь.

— Нет, Любушка, на этот раз нет. Но мне действительно пора. Человек на берегу ждет… И Резидент будет переживать.

— Тогда иди, раз у тебя встреча с резидентом.

— Это не человек. Это лошадь.

И Кожемякин не выдержал. Рассказал об истории недельной давности, упустив жуткие подробности и гибель Бутылочкина. Не готов он это сделать. И Любушка не готова. Ни к чему тревожить безвинную душу.

— Тогда иди. Но обещай… Нет, лучше ничего не обещай…

Она отвернулась к стене, размазывая по щекам слезы.

— Я приду. Мне некуда больше пойти. Приду, если буду живой…

Он понимал степень риска, которому подвергались близкие. В любую минуту на Половинку могли прибыть чужие люди, и тогда история с похищением старухи пойдет по второму кругу. К ней добавится еще один старик — ее брат. Потеха будет для бандитов. Он не даст им такого удовольствия.

С пакетом в руках он вышел на улицу. Люба не пошла провожать — плохая, сказала, примета. И даже из окна не посмотрела.

Михалыч подошел к остановке трамвая и через полчаса стоял на берегу.

— Я думал — один поеду, все нету и нету никого, — бубнил недовольно земляк. Но, кажется, от сердца у него отлегло. Не придется больше торчать на чужом берегу. Идти среди ночи по реке тоже не придется. Еще светло.

В Матросовке Михалыч вышел на топкий берег, поднялся кверху и, не оглядываясь, пошел луговиной в лес. Вошел краем болота в дебри, повернул в лог и стал медленно подниматься. Вскоре уже стоял у приметной пихты. Оставленные на хранение вещи были на месте. Не было одного Резидента. Ускакал, задрыга, на спутанных ногах в поисках травы. С голой шеей, без колокольчика. Одна узда осталась в память о Резиденте.

Кожемякин пошел вдоль лога: в низине, он помнил, была сочная и густая трава. Но Резидента там не оказалось. Нарвался, может, на ОМОН, и те его на время приватизировали? Откуда им знать, что это частная собственность.

Солнце опускалось. По лесу пошли длинные тени. Михалыч призывно насвистывал, нарезая круги. Свист. Молчание. Снова свист. Досвистелся, что чуть с косогора не свалился, и увидел: среди деревьев внизу как ни в чем не бывало пасется Резидент, слабо обмахивая заднюю часть хвостом. Наверно, все-таки набрел на траву сладкую, сытную и обо всем на свете позабыл.

Господи боже ты мой, но о чем же еще коню думать! Размножаться он, будучи мерином, не может. Остается пожрать…

Полковник спустился вниз и, надев на коня узду, снял с ног путы и повел за собой в гору. Вновь оседлал и в сумерки пересек лог.

Ему было нужно в поселок, его туда словно тянуло, и он не ошибся: почтовый ящик оказался забит газетами. И среди них Михалыч обнаружил даже письмо на свое имя. Писал некий Степанов из Москвы. Михалыч не помнил среди знакомых человека с такой фамилией. Степичев был.

Рассовал газеты в мешки. Письмо сунул в карман. Вошел во двор, осмотрелся: никого. На дверях нетронутыми висят замки. Двинулся вновь на улицу. И в воротах столкнулся с соседом, Санькой Окуневым.

— Смотрю, кто-то подъехал, — частил сосед, — дай, думаю, посмотрю. А это ты… Здорово!

Кожемякин поздоровался.

— Ты где сейчас? Все там же, в Дубровке? — спросил Шурка. — И мать у тебя живет?

— Сгорело же все у меня…

— А я думал, не у тебя. Понятненько. Понятненько. А сейчас-то куда? — задавал он вопросы, словно полковник был обязан на них отвечать.

— Куда глаза глядят, — уклончиво ответил Кожемякин, вставляя ногу в стремя. Ему не нравилась эта очередь из вопросов.

— Ты не подумай. Я не из чистого любопытства. Все-таки дом пустой, жара… Никто не живет — мало ли что. У вас же вроде родня поблизости живет… Дядя, кажись, на Половинке…

— В Орловке, — поправил его Кожемякин. — И то уже умер. Давно.