Рихард Штраус. Последний романтик - Джордж Марек

Кроме скрипичной Сонаты ми-бемоль,[80] написанной под влиянием Брамса и «Тристана» (в нее даже вставлен отрывок из «Тристана»), Штраус работал над двумя сочинениями для оркестра — симфоническими поэмами «Макбет» и «Дон Жуан». Эти революционные для своего времени работы не сразу нашли дирижера, который отважился бы взяться за сложные партитуры.

Удрученный этим обстоятельством и обстановкой в театре, Штраус грустно писал Бюлову: «Макбет» пока обреченно лежит в ящике моего стола. Диссонансы, поселившиеся в партитуре, готовы сожрать друг друга. «Дон Жуана», наверное, ждет та же участь».[81] Далее Штраус подробно изложил свое художественное кредо, в котором отразились идеи, обсуждаемые им с Риттером. Он был убежден, что ему следует двигаться по пути программной музыки, хотя этот путь мог и завести его в тупик. «Чтобы создать совместимое по духу и структуре произведение искусства, которое вызывало бы у слушателя материально ощутимые впечатления, композитор должен мыслить зрительными образами, если хочет донести до слушателя свою мысль. Но это возможно лишь в том случае, если в основе сочинения лежит плодотворная поэтическая идея, независимо от того, сопровождает его программа или нет».

Целью письма было склонить Бюлова к более благосклонному отношению к «Макбету», поскольку сочинение ему вначале не понравилось. Бюлов, не терпевший теоретической болтовни, взял красный карандаш и написал поверх письма: «Какова бы ни была теория, на практике важно писать красивую мелодичную музыку».

Между тем в Мюнхенском театре назревал кризис. Он был вызван поступком Перфаля, который не просто свидетельствовал о полном отсутствии у него добрых чувств, а был поистине предательским жестом, преднамеренным злым умыслом. Леви болел и не работал, и Перфаль поручил Штраусу возродить первую оперу Вагнера, «Феи». Штраус старательно изучил оперу и стал проводить репетиции. Но перед премьерой его вызвал Перфаль и объявил, что первое исполнение оперы — первой работы, которой Штраусу разрешили заняться с нуля, как он говорил, и показать, на что он способен, — будет поручено не ему, а Фишеру. Штраус, потрясенный этим ударом, отправил Бюлову сначала телеграмму, а потом длинное письмо, где изложил суть разговора с Перфалем. Директор считал, что следует руководствоваться соображениями старшинства, а не таланта. Ему совершенно не нравилась манера дирижирования Штрауса, поскольку он подражал Бюлову. Он также неодобрительно отозвался о юношеских притязаниях Штрауса, считая, что он ожидает большего, чем заслуживает. Штраус хотел немедленно уйти в отставку. Возможно, именно на это Перфаль и рассчитывал.

Бюлов порекомендовал Штраусу не уходить, а остаться и подождать подходящего случая. Это всего лишь ночь перед рассветом, утешал он Штрауса и обещал ему найти хорошее место к тому времени, как закончится его контракт. Терпение! — призывал он.

Свое слово Бюлов сдержал. Он рекомендовал Штрауса дирижеру в Веймаре, Эдуарду Лассену, и директору Веймарского оперного театра, Гансу фон Бронсарту. Правда, Веймар был маленьким городком, и жалованье Штраусу предлагали не выше того, что он получал в Мюнхене — 3000 марок. Да и оркестр был меньше, чем ему хотелось бы, — всего шесть первых скрипок. Но зато и дирижер, и директор были прекрасными музыкантами идеалистического направления и в разговоре со Штраусом дали ему понять, что заинтересованы в нем. Веймар, город Гете и Листа, славился среди германских городов благоприятным климатом для искусства. К тому же это был очень красивый город, утопающий в зелени и розах. Но Штраус был готов принять любое предложение, лишь бы выбраться из «Мюнхенского театра, этой клоаки», как он его называл.

Но прежде чем Штраус покинул Мюнхен, ему пришлось пережить еще одно унижение. Он был в Висбадене, когда до него дошла весть, что его отца отправили на пенсию. Францу было уже пора уходить на пенсию, но его ни о чем не предупредили, а просто вывесили на доске объявлений уведомление. Кто-то это уведомление увидел и сообщил Францу, который в это время сидел в кофейне. Не было ни официального прощания, ни признаний его заслуг, ни наград от властей города, ни каких-либо других церемоний. Просто была поставлена холодная точка в карьере человека, которого не любили. Возможно, роль «метлы» взял на себя Перфаль, хотя Штраус возлагал вину на Леви.

Перед тем как занять новый пост в Веймаре, Штраус посетил Байрёйт, куда по рекомендации Бюлова его пригласили как помощника музыкального директора. Практичная Козима позаботилась о том, чтобы использовать в своих целях этот молодой талант, который к тому же был горячим поклонником Вагнера. Она удостоила его своей дружбой и часто приглашала к себе в Ванфрид. В атмосфере Байрёйта Штраус чувствовал себя независимым и счастливым и по возможности старался избегать встреч с Леви. Посещал концерты под управлением Феликса Мотля и Ганса Рихтера. К нему приехала Паулина. Под руководством своего возлюбленного она уже достаточно преуспела в артистической карьере. Козима считала ее привлекательной. После окончания фестиваля она наставляла их обоих, как исполнять «Лоэнгрина» и «Тангейзера». Штраус с жадным вниманием слушал и запоминал.

Теперь он уже был готов занять пост в Веймаре, где ему предстояло провести четыре волнующих, знаменательных и плодотворных года. В Веймаре он нашел дружеское расположение и понимание, а также возможность ставить под своим управлением те произведения, которые ему были близки по духу. Кроме того, у Штрауса еще оставалось время, чтобы иногда выступать в качестве приглашенного дирижера, а также для развития своих творческих способностей. Бронсарт и Лассен поддерживали Штрауса в стремлении к идеальному исполнению, и, хотя ограниченные провинциальные возможности не часто позволяли добиться совершенства, серьезность поставленной цели ощущалась всегда.

Богатство репертуара, составленного Штраусом, было поразительным. Он начал с «Летучего голландца» и «Волшебной флейты», потом поставил «Лоэнгрина», используя знания, полученные в Байрёйте, и «Тангейзера». «Ифигения в Авлиде» Глюка, «Виндзорские проказницы» Николаи, «Оружейный мастер» Лорцинга, «Ганс Гейлинг» Маршнера, «Вольный стрелок» и «Эврианта» Вебера — все эти оперы шли под управлением Штрауса, одухотворенные его музыкальным талантом и драматургическим чутьем. Приехавшая вскоре Паулина исполняла партии Памины, Эльзы и Елизаветы. Ее присутствие помогало Штраусу еще глубже понять Вагнера. Но и без нее дирижирование вагнеровской музыкой было для Штрауса ритуалом высокого порядка. В те дни, а также и позже, он дирижировал операми Вагнера стоя, в то время как другими, в том числе и собственными, — сидя.

Штраус не только работал в оперном театре, но и давал в Веймаре концерты. Поскольку в тот период он мыслил языком симфонических поэм, его концерты были так перегружены программной музыкой, что, как он писал отцу, Бронсарт неодобрительно покачивал головой. Неудивительно, что отец в ответ укорял его: «Твои программы не смог бы переварить и страус. Кроме Листа, Вагнера и Берлиоза, есть и другие композиторы, которые имеют право быть услышанными. Неужели Моцарт, Гайдн, Шпор и другие перестали для тебя существовать?»[82]