Браззавиль-бич - Уильям Бойд

Я свернула на тропинку, ведущую к знакомому бунгало, и ускорила шаг. Ставни на окнах были закрыты, но я видела, что за ними горит свет.

Я постучала в дверь, немного подождала. Потом постучала снова, и дверь открылась.

Усман Шукри смотрел на меня без удивления, напротив, он старался сдержать улыбку. На нем были свободные полотняные шорты и сиреневая тенниска. С тех пор, как мы виделись в последний раз, волосы у него стали короче.

— Смотрите, кто пришел, — сказала я.

— Хоуп, — проговорил он торжественно, словно нарекая меня при крещении, — входи.

Я вошла, и он закрыл дверь. Целуя его, я просунула язык ему глубоко в рот, а руки под тенниску и, чтобы почувствовать его кожу, провела сперва по лопаткам, потом по спине вниз, под пояс шортов, где мои ладони легли, почти не касаясь их, на его прохладные безволосые ягодицы.

Прервав поцелуй, я все еще прижимала Усмана к себе. Губы у него были блестящими от слюны. Улыбаясь мне, он отер их тыльной стороной ладони. Я смотрела на него так, словно мы сто лет не виделись. Вишнево-коричневые глаза, чуть кривой нос, толстые губы.

— У тебя неприятности? — спросил он.

— Нет. А что?

— Я ждал тебя не раньше, чем через два месяца.

— Ну значит, у тебя сегодня удачный день. Давай, пошли поужинаем, пока у них еда не кончилась.

Хоуп Клиавотер покупает на базаре четыре пастернака. Она рада и очень удивлена, что их увидела. Она спрашивает продавщицу, откуда они. Нигерия, отвечает продавщица. Хоуп не верит ей и говорит скептически: «Из Нигерии, а откуда именно?» Продавщице не нравится, что Хоуп сомневается в ее словах. «Йос», — бросает она и отворачивается. Хоуп вспоминает, что Йос находится в центральной Нигерии, на высокогорном плато. Днем там сухо, а ночью прохладно, и потому можно выращивать все овощи, фрукты и ягоды, даже клубнику и малину.

Пастернаки напоминают ей историю, которую Джон рассказал однажды о своем пожилом профессоре. Этот человек какое-то время занимался проблемой турбулентной диффузии. Для экспериментов ему требовалось большое количество поплавков, хорошо видимых и не подверженных воздействию ветра. Этим требованиям мячики — ни резиновые, ни для пинг-понга — не удовлетворяли. Проведя серию опытов с репой и картошкой, профессор обнаружил, что для его целей идеальным овощем является пастернак. Благодаря своей конической форме, неровной поверхности, а также тому, что большая часть корневища оказывалась под водой, этот поплавок был чрезвычайно устойчивым и подверженным воздействию разве что самого сильного ветра.

И профессор сделал следующее: выкрасив десятки пастернаков в белый цвет, он мешками сбрасывал их с моста через реку Кэм. Белые овощи уносило водой, они попадали в мелкие водовороты, сбивались в кучи и кружились по сторонам основного потока или покачивающимися цепями плыли по течению, а помощники профессора, стоявшие по берегам реки через каждые двадцать метров, их сфотографировали.

Этот профессор (имени его Хоуп не вспомнила) сделал, по мнению Джона, полезную работу. Беда была в том, что при всем его богатом воображении и изобретательности в экспериментальной сфере, он слишком консервативно мыслил. Он полагал, что причиной турбулентности является каскадное рассеивание энергии, передача ее от больших завихрений к меньшим. Но в работе Джона было сделано «открытие», как он сам выражался, что этим процесс не исчерпывается. В какой бы среде ни имела место турбулентность, в ней всегда имеет место обратный каскад, передача энергии от малых завихрений обратно к большему. Хоуп отчетливо помнит день, когда Джон это доказал. Он объяснял ей это охрипшим от волнения голосом. Нестабильность, говорил он, не просто передается, дробясь, вниз по цепочке, частично она всегда возвращается обратно. Коль скоро это выяснено, становятся понятнее многие особенности турбулентных систем, которые прежде ставили исследователей в тупик.

Джон Клиавотер вернулся из Америки в хорошей форме. Он познакомился там с одним человеком, статистиком, который ему безмерно помог, едва ли сам отдавая себе в этом отчет. Он рассказывал Хоуп о новых направлениях исследования, которые ему открылись, о новых возможностях, которые теперь видел. Хоуп смеялась вместе с ним, его энтузиазм вызвал у нее искреннюю радость и, может быть, облегчение. И снова то, что он ей рассказывал, — он потратил битых два часа, пытаясь ей что-то объяснить, — значило для нее мало или ничего не значило, но ей было приятно его слушать и к ней возвращалась уверенность. Этот период после его приезда из Америки вселил в нее спокойствие, закрыл кровоточащую ранку сомнения и тревоги. Казалось, все опять пошло хорошо.

Он работал по-прежнему много, уходил из дома в восемь утра и возвращался обычно не раньше девяти вечера, но часы, которые они проводили вместе, отчасти возвращали, как казалось Хоуп, яркость и остроту первых месяцев их брака. Позднее, оглядываясь назад, она поняла, что их отношения просто вступили в новую фазу (она обнаружила, что может устанавливать временные границы каждой с беспристрастностью историка и видеть их так же четко, как годовые кольца на дереве). В этой конкретной фазе определяющим увлечением было кино. Они и прежде часто ходили в кино и в театр — под настроение или когда им казалось, что обязательно нужно посмотреть какой-нибудь триумфальный succès d'estime[9]. Но теперь Джону хотелось смотреть фильмы чуть ли не через день и уж никак не реже двух раз в неделю. И сначала это развлекало Хоуп и нравилось ей. Его увлечение было настолько сильным, он так самозабвенно и безоглядно отдавался зрелищу, и удовольствие, которое он там получал, столь явно поднимало его настроение, что сама возможность присутствовать и сопереживать казалась ей привилегией. Но месяца через полтора, когда они просмотрели уже более двух дюжин фильмов, причем некоторые — по два-три раза, она почувствовала, что ей становится все тяжелее его сопровождать, и начала придумывать предлоги, чтобы остаться дома.

Отчасти дело было в том, что он непременно хотел сидеть у самого экрана, лучше всего — в первом ряду и уж никак не дальше третьего, чтобы поле его зрения целиком занимали проецируемые на экран образы. Поначалу это оказывало необычное, опьяняющее воздействие, и Хоуп выходила из кино оглушенная и взбудораженная, в голове у нее все гремело от ярких, огромных картин и громкой музыки.

Но с другой его странностью примириться было труднее, она начала раздражать Хоуп. Он придавал чрезвычайное значение тому, какого рода фильмы они смотрели. Он изучал и сравнивал рецензии во всевозможных газетах и собрал небольшую библиотеку справочной и обзорной литературы по кино, чтобы подстраховать себя и по возможности быть уверенным, что фильм, на который им предстоит пойти, отвечает его требованиям. Она укоряла его, сперва шутливо, за то, что из всех ее знакомых только он один стремился развлекаться столь жестко предписанным самому себе образом. Он не оставлял места случайностям, не хотел рисковать. «Какое ты в этом находишь удовольствие, что это за развлечение без элементов риска?» Он пропускал ее слова мимо ушей. Дело было не в ограниченности, не во внутренней цензуре — он охотно смотрел и фильмы ужасов, и жестокие триллеры, — а в том, что он был глубоко и неколебимо уверен: настоящий фильм, то есть фильм, который соответствует подлинной природе кино, должен иметь хороший конец.