Екатерина Воронина - Анатолий Наумович Рыбаков

на скамеечке за вторым флигелем. Лучи прожекторов бродили по небу. Мостовой вспоминал родных, оставшихся в Ленинграде, в блокаде, и рассказывал о боях, в которых участвовал.

Он опять взял ее руку в свои.

— Через неделю я уеду, и мы с вами, наверное, больше никогда не встретимся.

Она не отняла своей руки. Прощаясь, он поцеловал ее. Это был первый в ее жизни поцелуй, и в ту ночь она долго не могла уснуть.

Утром Катя встала с мыслью о Мостовом. Быстро поела на краю стола, освещенном коптилкой, и убежала в госпиталь. Она знала, что Мостовой придет туда.

Вечером они были в театре, смотрели «Фронт» Корнейчука. В том, что происходило на сцене, Кате чудился кусок жизни человека, который сидел рядом с ней, она чувствовала его напряженное внимание. Равнодушие Мостового к взглядам, которые бросали на него женщины, подкупало. И она с волнением ожидала конца спектакля: они снова будут сидеть в саду на скамейке, и лучи прожекторов будут бродить по небу…

На другой день в госпиталь неожиданно позвонила Соня. Катя услышала в трубке ее дрожащий, взволнованный голос… Несчастье…

— Коля ранен… Он в госпитале…

— Где? В каком госпитале?

В трубке послышалось всхлипывание.

— Не знаю… Пишет. «Скоро выпишусь, приеду, пустяки». Но если его демобилизовали, значит, это серьезно… Я должна ехать к нему.

— Куда же ты поедешь? Где этот госпиталь?

— Не знаю… Есть только полевая почта… Катенька, может быть, ты узнаешь, где это.

— Хорошо, дай мне номер, я постараюсь узнать. И не волнуйся, не паникуй. Раз пишет, значит, жив. Понятно?

— Да, это так, — грустно сказала Соня. — Но что с ним? Может быть, он тяжело ранен…

— И вовсе не тяжело. Если бы он был тяжело ранен, то не писал бы тебе, а сразу бы приехал… Или наоборот: сразу написал бы тебе всю правду… Я эти дела хорошо знаю.

— Ты думаешь — ничего страшного?

— Абсолютно ничего. После госпиталя часто дают временный отпуск.

Соня опять заплакала.

— Мне все равно, какой он вернется. Но мне его жалко: ведь он будет мучиться.

— Случись что-нибудь серьезное, все было бы по-другому. И никогда он не написал бы тебе: «пустяки»… Я постараюсь узнать. Ну, Сонечка, дорогая, поверь мне, все будет хорошо, честное слово…

Она положила трубку.

Бедная Соня! Сколько ей теперь ночей не спать, пока не вернется ее Николай. И Катя со страхом подумала, что и Мостовой через несколько дней отправится на фронт.

Они виделись каждый день, ходили в кино, бродили по улицам. Говорил Мостовой, а Катя слушала. Иногда она представляла себе его с женщинами, она старалась не думать об этом. Она любит Мостового, он любит ее, смотрит ей в глаза, пожимает ее руку, ничего другого она не хочет знать…

— Дорогая моя, — говорил ей Евгений Самойлович, — на вас невозможно смотреть. Вы излучаете счастье.

Так прошла неделя их знакомства. Катя перешла на ночное дежурство. В первый же свободный день Мостовой попросил ее прийти к нему. Он жил на квартире Евгения Самойловича. Катя знала, что в этот день Евгений Самойлович в госпитале и они будут одни.

— Может быть, мы в городе встретимся и пойдем куда-нибудь? — сказала она, отводя глаза и зная, что он будет настаивать и она придет.

— Какая разница! — сказал Мостовой. — Зайди после дежурства, ведь это близко, а там мы решим, куда идти…

Она пришла к Мостовому. Не хотела его обидеть, боялась потерять его. Она остановилась в дверях. Он ждал ее. Были слова, которых она не запомнила, поцелуи, на которые она не отвечала. Был день, и холодное февральское солнце заливало своим светом эту пустую и неуютную комнату…

Потом был вокзал, ночной вокзал военного времени. Суета, затемнение, солдаты, офицеры, теплушки, сверкание рельсов в темноте, тоскливые гудки паровозов.

Катя шла по перрону рядом с вагоном. Поезд набирал скорость. Она побежала, хотя уже не видела Мостового. Красный огонек пропал, снова мелькнул и, наконец, исчез совсем…

И только когда Катя вышла на привокзальную площадь, тихую, темную, пустынную, она поняла, что его уже нет и, может быть, он никогда не вернется… И заплакала, прислонясь к ограде пустынного сквера…

Через три недели Катя получила от Мостового первое письмо. Бесчисленное количество раз перечитывала она вырванный из ученической тетради листок бумаги. Косые линейки были наивны, как первый день в школе, сгибы треугольника делали его похожим на развернутый бумажный кораблик. Она носила его на груди, при каждом движении ощущая шелест бумаги, поминутно вынимая и перечитывая. Она знала его наизусть, но ей казалось, что она что-то в нем недочитала, что-то не запомнила, в чем-то не разобралась, не понимала, что новым каждый раз было только то волнение, которое она испытывала, перечитывая его. Даже во время обхода врача Катя не могла удержаться: вынимала письмо, трогала, хотела убедиться, что оно есть! Иногда, наказывая себя, оставляла письмо дома и весь день думала о том, как придет домой и перечитает его.

Мостовой писал, что думает о ней, полон всем, что было, его единственное желание — снова увидеть ее. Он целует ее в губы… Она дрожала, перечитывая эти строки. Они освятили все, что произошло между ней и Мостовым.

Идя на работу или с работы мимо дома Евгения Самойловича, она с трепетом смотрела на знакомые окна, заходила к Евгению Самойловичу, подолгу сидела у него. Все здесь напоминало ей Мостового, казалось, сейчас откроется дверь и он войдет.

— Что наш майор, — спрашивал Евгений Самойлович, — все воюет?

— Просил передать вам привет.

— Вот и неправда. Ничего он не просил передавать.

— Почему вы не верите? Я вам говорю, что передавал.

— А я вам говорю, что не передавал. Зачем эти приветы, кому они нужны?

— Он помнит о вас, не забывает.

Наклонив голову, Евгений Самойлович смотрел на нее поверх очков.

— Дорогая моя, там — война. И незачем ему помнить меня. Скажите спасибо, что он вас еще помнит.

Она снисходительно улыбалась: разве может Мостовой забыть?

Мостовой оставил ей свою фотографию, маленькую фотографию для документов с чистым косым углом. Она хотела ее увеличить, но побоялась оставить в мастерской: вдруг потеряют или испортят. Она вставила ее в угол рамки, где были сняты ее отец и мать после свадьбы. Отец в форменной тужурке речника сидел на плетеном стуле, мать в белом платье и косынке стояла рядом, положив руку на его плечо. Рядом с ними — Мостовой, в своей перехваченной ремнями гимнастерке с погонами, выглядел еще моложе.

Все, что расцветало в Кате, изливалось на