Оружие без предохранителя - Михаил Нестеров

Машина остановилась впритирку к бетонному блоку. Виктор расплатился с таксистом на улице, когда он помог ему с багажом. А вот и подъезд его дома. С протестными мыслями о том, что это не его дом, что у него никогда не будет своего дома, а хотелось бы, он вошел внутрь.

Это была двухэтажка-сталинка, которых в Москве день ото дня становилось меньше. Но такие дома, как говорили родители Виктора Скобликова, были уютнее и теплее любых современных хором. Чего не хватало им для нормальной жизни? Поменялись бы из хрущевки в сталинку, если считали ее теплей, перестали бы пить. С мыслями о родителях (ему было плевать, живы они или умерли) он открыл дверь своим ключом. Занес велосипед и сумку в прихожую, закрыл дверь, прислушался.

У соседей справа громко работал телевизор. Шли новости на Первом. Он определил это, услышав: «С нами на связи наш корреспондент» и бросив взгляд на часы: 18.05. С первого этажа доносились музыка и звук ножовки по металлу. Виктор не знал, чем же хороши такие дома. По его мнению, они сродни коммуналкам. Уюта в них не больше, чем в перенаселенной тюремной камере. Самобытная атмосфера 60-х? Если бы он жил в те годы, смог бы дать ответ на этот вопрос.

...А может быть, ему был нужен такой уют? Он теплом исходит от соседей. Громко работает телевизор? Но если представить себе трезвую пожилую пару перед телевизором, то громкий звук уже не раздражал. А что плохого в том, что кто-то мастерит на кухне? А если сам Виктор начнет ремонтировать квартиру? Его деятельность и он сам не выпадут из фона и самой этой коммуны. Коммуна. Очень хорошее, подходящее слово. Теплое оно.

Его никто не учил, никто не заставлял мыслить. Никто, кроме одиночества. Но он не разговаривал сам с собой.

Виктор выждал положенные по инструкции сорок минут, вышел из дома, и на этот раз не встретив соседей, и позвонил Сонни Новелле из телефона-автомата. Будка телефона находилась вплотную к холодильнику с прозрачной дверцей, а за ней – лимонад, пиво, коктейли. За Виктором проследили внимательные глаза продавца ларька, маскировавшегося за бесчисленными пачками сигарет, тех же бутылок с напитками.

– Я дома. Доехал хорошо. – Сплюнув сквозь зубы, Виктор чуть слышно процедил: – Глупость какая-то... Мама, ты тута, а я тама!..

Сонни Новелла посоветовал Скоблику вернуться домой, отдохнуть. То есть тупо смотреть в потолок, лежа на диване. Это было его собственное свободное время. Это он так рассудил. Он сам отделит будни от досуга. Ведь Новелла давал ему рекомендации: «Не кисни. Отвяжись. То есть оторвись. Сними девочку. Но помни: для тебя досуг – тоже часть работы. Сон и дремота – разные вещи». Потом выдал: «Для тебя главное – не рюхнуться». Скоблик запомнил его. Сонни Новелла, говоря его же перенасыщенным сленгом, был как рыба без трусов.

Скоблик шел по московской улице, ничем не примечательной в этом районе Москвы, его окружали обычные люди. Виктора душили чувства, которые не смог бы объяснить и Филипп Берч. Он был дома.

...Он дома. У него суррогат своей квартиры. Он не смог побороть желания, зародившегося в самом сердце. Он остановил частника и назвал адрес. Через полчаса он стоял в десяти шагах от отделения милиции, где закончилась его бродяжья жизнь.

«Открой рот. Покажи зубы».

«Ищешь трансплантаты для своей подруги?»

«Если мне понравятся твои резцы, будешь играть на трубе в команде воспитанников. Если понравятся клыки – будешь рвать себе подобных в кадиле».

«А если тебе коренным образом ничего не понравится?»

«Вернешься сначала на нары, а потом в канаву, откуда тебя вытащили».

Скоблик показал зубы, широко улыбнувшись. Но громила-покупатель смотрел не на зубы, а в глаза, не нашел в них фальши, испуга. Не оборачиваясь лицом к дежурному по отделению, сказал: «Я беру этого».

Он «брал этого» рвать себе подобных.

Это был ответ на все еще мучивший Скобликова вопрос. Почему нет? Ведь его порвали ему подобные: Михей и Дикарка. Думали, что порвали.

Мимо Скоблика двое ментов проволокли в отделение пацана лет пятнадцати. Столько же было и ему, когда он хрипел в лицо офицеру военной разведки: «Куда ты меня берешь? Я не педик, ясно?» Он встречал парней, которых отбирали для жестких мальчишников под разными предлогами. Для кого-то вечеринка становилась последней. На этот счет бытовала шутка: «Сделал дело – концы в воду».

Нужно было уходить отсюда, но Скоблик медлил, как будто боялся и здесь потерять частичку себя. Снова потерять память. Но вдруг легкое беспокойство пропало. Виктор подумал о том, что он не собирает здесь куски мозаики. Память и психиатр были милосердны к нему. В противном случае замучился бы обходить провалы в памяти. И как тут работать? Даже просто существовать трудно. Вроде как обреченный.

* * *

Виктор вернулся домой в начале первого. Включив телевизор и убавив громкость, он устроился в кресле. Открыв банку пива, выпил ее не отрываясь, действительно утоляя жажду. Он удивился настойчивости продавщицы в магазине. Он попросил упаковку литровых банок, она сунула ему две полулитровых, а на его замечание пожала плечами: «Да какая разница? Пиво – оно и в стакане пиво». Виктор еще на улице настроился на литровые банки (а точнее – зациклился). Это сейчас их полно. А четыре года тому назад...

Им дали увольнительные. Полгода они не были в городе, на воле. Настоящие увольнительные – на бланках, с печатями и подписями, с фамилиями: курсант Наймушин, курсант Скобликов... И вот автобус марки «ЛиАЗ» привез их в Подольск. Офицер «Инкубатора» горел желанием построить курсантов вдоль автобуса и четким командирским голосом дать «цэу, бцэу и ебэцэу». Он заметно нервничал. Двадцать молодых людей, которые уже начали забывать, кем они были, могли поставить на уши пару городских кварталов – если вспомнят жизнь в подворотне, как в отместку. Офицер оказался прав наполовину. Курсанты соскучились по спиртному. Скоблик сказал: «Литр без отрыва выпью». На витрине банка дорогого немецкого – как раз литр. Скоблик осушил ее и только что не бросил на пол: «Вот так, мать вашу!» В голове зашумело. Тот, кто дал увольнительные, не позволил им освоиться в четырех стенах и за колючей проволокой. Теперь они с нетерпением будут ждать очередного «увольнения на берег». Они вернутся в «кадило» с этими мыслями и настроением, с верой в будущее. С запахом спиртного. Так надо.

У них не было мысли подорвать в столицу. Что Москва? Такие же улицы, какие-то чистые, какие-то грязные. Другое дело – люди. Родители? Они, курсанты, бродяги, вот сейчас, без сожаления, платили родителям той же монетой.

Михей, Скоблик, Дикарка держались в «Инкубаторе» особняком. Другие курсанты также разбились на группы по три-пять человек. Это были небольшие хищные стайки, мобильные уже в ту пору. «Слоны» видели в этом сплоченность, сами курсанты назвали это дружбой. И ошиблись. Дружбы не было. Было желание выжить. Любой ценой. Дружба – это ширма.

Еще одна пустая банка полетела на пол.

* * *

Скоблик встал в десятом часу. Его разбудил стук в дверь. На пороге стояла девушка лет двадцати.