Цвингер - Елена Костюкович

Ой ли, так ли? А, отважусь спросить, если снять покрышки с тайной памяти участников? Заглянуть не на улицы, а во дворы?

Вот об этом моя веселая история. Началась она на разгульной Мещанской улице. Завершилась на Газетном в ночном дворе. И внутри этой печальной истории звонкое американское словцо — линч.

Клацающее словцо прикатилось к нам из Америки. Тогда Америка приблизилась скачком к России, стала реальной. И с предметной пестротой, и с раздирающими конфликтами. Я, разбираясь, осознавал, сколь мы родные американцам: за благовидной внешностью и у нас и у них остервенелость, нетерпимость, ненависть к «инакому». И у них, как я узнал, страсть изничтожать тех, кто не вставляется в стандарт. Уж со мною они что бы сделали! При их страсти ломать нестандартно выглядящих, нестандартно любящих! Что за вынуждение — и у американцев тогда, — обязательно чтоб все ходили в церковь, под ручку парочкой, хи и ши, и обрастали детками, хи и ши!

У них изничтожали за оттенок кожи, за сексуальные вкусы. Или за политические — при маккартизме. Ну и у нас тот же компот. Людям, не только оригинально думающим, но и просто оригинально выглядевшим, — доставалось.

Вот об этом несколько слов я еще скажу.

На фестивале появились те, кого я очень хотел увидеть. Джаз-музыканты, битник-поэты, художники-модернисты. Я хотел поглазеть на неведомых зут-сьютсов из Америки и на тедди-боев из Британии. Зут-сьютсы, как я понял, ностальгируют по тридцатым годам. Джазисты с ватными плечами, брюки, узкие в щиколотках. В таком костюме, поди, танцевать неудобно. Ясно, почему в хип-хопе парень стоит на месте и только партнерша около него скачет. А американцам они казались подозрительными… Отношение по одежке, распространенное и у нас. Мне лично сколько раз тыкали: где галстук? У нас придираются к тем, кто хоть чуть не так одет. Должен по стандарту, на все пуговицы, и с женой.

Так вот и в Америке было, могу сказать, нечто очень советское. Комитет их военной промышленности решил нормировать метраж, допустимый для пошива одежды. И погорели длиннополые зут-сьютсы. Но по принципу «нельзя, но если очень хочется, то можно» костюмы стали шить в подпольных мастерских. И зуты у них — символ антипатриотичного поведения. В точности как стиляги у нас.

Кстати, были и при Гитлере какие-то вроде стиляги. Назывались «свинг-кидс». Золотая молодежь. Рисковали, еще как! Даже в лагерь их могли оприходовать. Фатеров под монастырь подводили. У них были клетчатые пиджаки, длинные. И те же самые туфли на манной каше. С густой резиновой подошвой. А зачем? На манке танцевать удобнее, вот зачем. Объяснение.

Ну а теперь о линчах. У немцев тоже попер на этих свинг-кидсов гитлерюгенд, по указке райкомов. Употребляли те же методы, которые потом антифашисты во Франции. Что творили французы с женщинами, которые, по их сведениям, сожительствовали с оккупантами или просто имели какие-то контакты! То, что обиднее, унизительнее и неприятнее всего бьет по женскому достоинству. Сбривали волосы, унижали.

Да. Так я о том, что и наши взялись за это самое. И, подумать, именно в фестиваль. Когда люди понаехали в Москву специально — улыбаться! Издалека же виделось — фестивальщики идут. Свободно идут, обнимаются. В СССР — в обнимку идут! С ума сойти. Такое позволялось только зарубежным. А своих за подобное костерили, продергивали в прессе.

Надеялся я было, что с этого фестиваля начнется распад патриархального уклада и постепенная европеизация нас. Мы ведь нуждались в этих картинках, чтоб узнавать, как выглядят, как держат себя люди в прочем мире. А откуда нам было узнать? Что ли, из «Правды»? Мы пытались из «Пшекруя», «Доокола свята» и даже из югославской «Борбы». Доставали как могли. «Шпильки». Иногда это можно было купить в Москве на Горького в «Дружбе».

Виктор читает, превозмогая и неудобство позы, и тусклоту. Но постепенно в нем растет раздражение. К чему эти картинки? Будет ли в тексте то, что важно сейчас? Или напрасно он тут корчится и глаза тупит? Последние минуты жизни тратит? Лёдик Плетнёв чем дальше, тем гуще сыплет ненужности…

Никто из нас на фестивале не выглядел, как мечтал. А если бы, если бы… В толпе замелькали бы смягчающие самый мощный мужской облик банлоны (это с высоким воротом удавки нейлоновые), из-под узчайших штанин показались бы нейлоновые носки, апофеоз желания. А если дойти до безумия! То — раскосые светофильтры в оправе из благородной бизоньей кости. Замшевые туфли с острыми носами. Рубахи-расписухи. Галстуки с изображением голливудских див…

Нет, нам быстро продемонстрировали, сколь опасно даже задумываться о подобном. Быстро выскочили на первых страницах угрожающие статьи: «Вечерами у столичных гостиниц „Метрополь“, „Националь“, „Ленинградская“ маячат тоскливые фигуры пижонов… Прекрасное для них воплощено в пестреньких нейлоновых носочках, штанах цвета недозрелой дыни и в рубахах, на которых напечатаны тропические пальмы и рекламы клистиров». Это из фельетона. Попадало и гигиеническому снаряду, который уж точно ни в чем не виноват: «Их случайные подруги в неглиже извиваются змеями, демонстрируя высшее достижение западной цивилизации — хула-хуп».

В общем, даже нарядиться для встречи с зарубежными сверстниками было рискованно. Наезжали «раковые шейки» — так звали милицейские машины за раскраску с красной полосой. «Шалость оказалась наказуемой, и светский лев принужден был полгода поработать на строительной площадке и примириться с вычетом четверти зарплаты». Многие вот так сели, хотя время было не сталинское. Многие даже сгинули в тех лагерях.

А самое жуткое — когда уже не журналисты продергивают, и даже когда не стражи порядка жучат и строжат, а когда тебя встречают в темной улице ребята с красными повязками комсомольского патруля. С прилипшими папиросками на губе. Их собирали инструктора горкома комсомола из ремесленных училищ и школ ФЗО. Они патрулировали улицу Горького, скатываясь из больших грузовиков, как горох. Задерживали тех, кто отличался по внешности. Тащили в пятидесятое отделение. А бывало, не довозили до участка, заталкивали в подъезды, срывали часы, модный плащ или пальто, били ногами. Толпа орала снаружи подъезда: «Стилягу поймали, выдайте нам стилягу!» А те, кто били: «Что это у тебя такие узкие брюки — от милиции бегать?» Располосовывали узкие брюки ножницами, и резали волосы, и отрезали галстуки. Пуще всего кидались на волосы. А волосы действительно были длиннее у тех, кто не хотел ходить как советский зомби. Отчасти после фильма «Тарзан» их стали отращивать. Отчасти для того, чтоб делать коки лакированные. Ну, это доводило тех до садистского распала…

Зря я это читаю, подумал уныло Вика. Осталось мне, может, жить всего несколько минут. Никаких упоминаний о моей семье не предвидится. Проскочила в начале Эмилия, индус, автобус. Я понадеялся, но был обманут. Бросить? Ну, ведь что-то же надо читать, сидя в цвингере в ожидании самосуда.

…до садистского распала. И происходило то, что рассказала девчонка, которую забрали в милицию с Эмилией. Это она мне звонила. Мила, видимо, ей дала номер квартиры Лили. У Лили легкий номер. И пока Милу допрашивали, а меня к Миле не пускали, а я махал удостоверением Сталинской премии и еще каким-то правдинским пригласительным билетом, оказавшимся в кармане, я от этой, сидевшей в милиции под дверью, странно примащивающей на голову снятый с шеи платок с ромашкой и голубочком, уже отпущенной, но упорно дожидавшейся Милу, выслушал примерно следующий рассказ…