Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника - Владимир Иосифович Гурко

разделили на две части, отгороженные от оставленного между ними прохода, по которому должен был пройти царский кортеж, бархатными шнурами. Одну из этих частей предназначили для членов Думы, а другую для членов Государственного совета, сенаторов и иных высших военных и гражданских чинов. Контраст получился поразительный. С одной стороны двор, правительство в расшитых и украшенных многочисленными орденами мундирах, а с другой — серая, почти сермяжная толпа, представлявшая народную Россию. Исходя из наивной мысли, что народных представителей, среди коих было множество крестьян, надо поразить великолепием двора, члены царствующего дома женского пола надели на себя едва ли не все имеющиеся у них драгоценности. Они буквально были покрыты жемчугами и бриллиантами. Но результат получился обратный. Восточный прием внушения уважения к носителям верховной власти был при данных условиях совершенно нецелесообразным. Получилось как бы противоположение народной нищеты и безграничной царской роскоши, причем демагоги не преминули объяснить первое вторым.

Народные представители отнюдь не принадлежали к тем первобытным натурам, которым могла бы импонировать внешняя обстановка. Не помогло и царское приветствие, составленное умно и сказанное царем отчетливо, не без царственного величия, причем государь особенно подчеркнул, что он приветствует лучших представителей населения страны.

Предоставленная самой себе, Государственная дума, лидеры которой заранее установили весь церемониал начала задуманной ими осады власти, безвозбранно, при полном молчании правительства, тотчас превратила свою трибуну в кафедру революции. Началось с того, что один из самых злобных врагов и правительства, и существующего государственного строя И.И.Петрункевич в патетической речи предъявил требование о немедленной и всеобщей амнистии всех политических заключенных, в том числе и совершивших по политическим мотивам уголовные преступления. Правительство мол — чало, и Дума, кажется единогласно, приняла предложение Петрункевича.

Приступили вслед за тем к составлению адреса на высочайшее имя, в котором изложили все пункты кадетской программы, требуя почти в императивной форме их немедленного осуществления. Тут были, разумеется, и амнистия, и предоставление права всеобщего голосования при выборах в Государственную думу, и отчуждение казенных, удельных, церковных и частновладельческих земель в пользу крестьянства.

Как ни уклонялся Горемыкин от всякого соглашения с Государственной думой, сколь он ни хотел игнорировать самое ее существование, но все же пришлось правительству на это откликнуться. Пришли, однако, к этому не сразу и не без предварительных продолжительных препирательств между членами кабинета.

Заседания Совета министров происходили в помещении, занимаемом Горемыкиным, а именно в доме Министерства внутренних дел, что у Цепного моста[573]. В обширном кабинете, столь мне знакомом еще со времен Плеве, ежевечерне собирались господа министры, но ни к чему положительному долгое время не приходили.

Заседания отличались поначалу необычайной беспорядочностью. Начать с того, что члены Совета не заседали при этом за столом, а были разбросаны по всей комнате, что придавало собранию характер салонной беседы. Собирались при этом не особенно аккуратно, причем министр иностранных дел почти ежедневно опаздывал, так как беспрестанно обедал в том или ином иностранном посольстве, откуда появлялся во фраке une fleure a la boutonniere[574]. Неизвестно, почему он, кроме того, предпочитал сидеть верхом на стуле лицом к его спинке, что также едва ли соответствовало характеру собрания, а в особенности серьезности положения. С лицом, похожим на мопса, и с неизменным моноклем в глазу, он выдавал себя за знатока парламентарных нравов и обычаев и стремился играть роль эксперта. Влиянием он, однако, не пользовался. Пространно и как будто деловито высказывался Коковцов, но, по-видимому, еще сам не решил, какую позицию должно занять правительство по отношению к Государственной думе, а посему трудно было понять, к чему он, собственно, клонит. Столыпин упорно молчал. В общем же речи и высказанные суждения отличались неопределенностью и расплывчатостью. Сколько-нибудь разработанной, продуманной и принятой членами Совета программы не было, а потому по всякому вопросу прения захватывали самые разнообразные предметы. В общем, впечатление было жалкое, тем более что различие между политическими взглядами отдельных членов кабинета сказалось тотчас и, конечно, не содействовало дружной работе, хотя надо сказать, что взгляды крайне правого крыла (Стишинского и Ширинского) одни отличались определенностью, но сводились они к одному: Государственная дума — учреждение революционное, которое надо немедленно разогнать, а всего лучше просто упразднить.

Сам Горемыкин с внешней стороны не занимал господствующего положения и никакой властности не проявлял. Председательствовал он вяло, но одновременно с таким видом, что, дескать, болтайте, а я поступлю по-своему.

Первый вопрос, по которому Совет вынужден был прийти к определенному решению, касался выработанного Государственной думой адреса монарху. Надо ли на него реагировать, и если надо, то как. Говорили об ответном послании от имени верховной власти, что, основываясь на западной практике, отстаивал Извольский, однако скоро сообразили, что это приведет к непосредственному конфликту между монархом и народным представительством, вследствие чего Горемыкин склонен был не обращать вовсе внимания на думский адрес, продолжая, таким образом, принятую им политику ее полного игнорирования. Но против этого решительно восстали некоторые министры (Столыпин и тут не высказался), указывая между прочим на то, что правительство в таком случае в глазах общественности окажется положительно в нетях. Решили наконец, что правительство должно стать между троном и народным представительством и ответить от своего имени на требования, предъявленные Государственной думой. После весьма суммарного обсуждения думского адреса и выяснения, какие именно заключающиеся в нем предположения могут быть, хотя бы частично, осуществлены, поручили министру юстиции Щегловитову и мне — каждому отдельно — составить проект правительственного ответа на всеподданнейший адрес. Остановились, между прочим, на мне, вероятно, потому, что я с жаром настаивал на необходимости для правительства прервать игру в молчанку и определенно высказать свой взгляд.

На следующий же день Совет приступил к обсуждению составленных нами проектов. Первым прочел свой проект Щегловитов. Он был написан не столько в мягких, сколько в униженных тонах заискивания перед Государственной думой и отличался достаточной неопределенностью.

Не приступая к его обсуждению, предложили мне прочесть мой проект, отличавшийся едва ли не противоположными свойствами: он был написан языком власть имущих и заключал весьма определенное изложение взглядов правительства на затронутые в думском адресе вопросы. Тут выяснился Горемыкин, трудно на что-либо решающийся, но, раз решившись, идущий твердыми шагами к намеченной цели. Он определенно высказался за мой проект, который ввиду этого вслед за тем подвергся подробному обсуждению. В результате было предположено ввести в него некоторые, в общем незначительные, смягчающие его изменения, и затем мне было поручено, сделав соответствующие исправления, разослать на следующий день в гектографированном виде исправленную редакцию всем членам Совета, с тем чтобы они в