Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса - Стивен Пинкер

Вторая, реакционная, идеология – это теоконсерватизм[1350]. Вопреки шутливому названию (придуманному отступником Дэймоном Линкером, обыгравшим термин «неоконсерватизм»), в 1960-х годах первыми теоконсерваторами стали радикалы, которые, сохранив революционный задор, перешли с крайне левого на крайне правый фланг. Теоконсерваторы призывают к полной ревизии идеалов Просвещения, лежащих в основе американского политического строя. Признание права на жизнь, свободу и стремление к счастью, а также обязанность правительства обеспечивать эти права слишком теплохладны, считают они, для жизнеспособного в моральном отношении общества. Этот убогий подход, по их мнению, ведет лишь к социальному отчуждению, гедонизму и необузданной безнравственности – к внебрачным детям, порнографии, деградации школ, зависимости от социальных пособий и абортам. Общество должно стремиться к большему, чем этот чахлый индивидуализм, и отстаивать соответствие более жестким моральным стандартам, установленным каким-то внешним по отношению к нам авторитетом. Очевидный источник таких стандартов – традиционное христианство.

Теоконсерваторы считают, что эрозия авторитета церкви в эпоху Просвещения лишила западную цивилизацию прочной нравственной основы, а дальнейшая либерализация 1960-х годов подтолкнула ее к краю пропасти. В годы президентства Билла Клинтона западная цивилизация могла сорваться в бездну в любой момент; нет, это относится к администрации Обамы; нет, но это точно случилось бы при Хиллари Клинтон. (Вот почему Энтон опубликовал свое истерическое эссе «Выборы на борту рейса 93», упомянутое в главе 20. В нем он сравнил страну с захваченным 11 сентября 2001 года самолетом и призвал избирателей: ««Штурмуйте кабину пилотов или нам конец»!»)[1351] Как бы ни смущали теоконсерваторов вульгарность и антидемократические ухватки того, кому они в 2016 году доверили свое знамя, этот дискомфорт перевесила надежда, что он один способен провести радикальные реформы, в которых нуждается Америка, и предотвратить катастрофу.

Марк Лилла точно подметил парадоксальность теоконсерватизма. Теоконсерваторов бесит радикальный исламизм (который, как они считают, вскоре развяжет Третью мировую войну), но сами они придерживаются столь же реакционного образа мысли и так же опасаются современности и прогресса[1352]. И те и другие верят, что некогда в прошлом существовало счастливое, должным образом управляемое государство, где добрый народ знал свое место. Но потом враждебные светские силы разрушили эту гармонию, что привело к упадку и вырождению. Только героический авангард, хранящий память о прошлом, способен возродить общество и вернуть его в золотой век.

~

На случай, если вы утратили нить, которая связывает эту интеллектуальную историю с нынешними событиями, напомню, что в 2017 году Трамп решил выйти из Парижского соглашения по климату под давлением Бэннона, который убедил его, что сотрудничать с другими странами – значит выбросить белый флаг в международной борьбе за величие[1353]. (Враждебность Трампа к иммиграции и международной торговле имеет те же корни.) Когда ставки в игре настолько высоки, полезно время от времени напоминать себе, почему идеи нео-тео-реакционно-популистского национализма интеллектуально несостоятельны. Мы уже обсудили, что искать опору морали в институтах, на совести которых крестовые походы, инквизиция, охота на ведьм и европейские религиозные войны, по меньшей мере абсурдно. Идея, что мировой порядок должен складываться из этнически гомогенных и враждебных друг другу национальных государств, настолько же нелепа.

Во-первых, утверждение, согласно которому люди испытывают внутреннюю потребность идентифицироваться с национальным государством (а следовательно, космополитизм противоречит природе человека), – это пример плохой эволюционной психологии. Здесь, так же как и в утверждении о предполагаемой внутренней потребности исповедовать какую-либо религию, восприимчивость принимается за необходимость. Несомненно, люди ощущают солидарность со своей группой, но, с каким бы интуитивным представлением о «группе» мы ни рождались на свет, такая группа не может быть национальным государством, которое оформилось лишь после Вестфальского мира 1648 года. (Не может она быть и расой, потому что нашим эволюционным предкам редко выпадал шанс встретить человека другой расы.) В реальности когнитивная категория группы, племени или союза абстрактна и многомерна[1354]. Люди ощущают свою принадлежность ко множеству пересекающихся групп: семья, город детства, страна рождения, страна проживания, конфессия, этнос, университет, студенческое братство или сестричество, политическая партия, предприятие, спортивная команда, даже марка фотоаппарата. (Если вы хотите увидеть по-настоящему яростный трайбализм, найдите на форуме фотографов дискуссию «Nikon или Canon».)

Да, политтехнологи умеют развернуть мифологию и иконографию, которые побуждают людей определять свою идентичность на основе религии, гражданства или этнической принадлежности. Ловко комбинируя убеждение и принуждение, они даже могут превратить своих сограждан в пушечное мясо[1355]. Но это еще не значит, что людьми движет национализм. Ничто в природе человека не мешает ему быть гордым французом, европейцем и гражданином мира одновременно[1356].

Заявление, что этническое единообразие – залог здоровой культуры, в высшей степени ошибочно. Мы неспроста говорим о незамысловатых явлениях и представлениях как о провинциальных, местечковых и ограниченных, а об утонченных и передовых – как о столичных и космополитичных. Не бывает гениев, способных выдумать все важное в одиночку. Гениальные личности и культуры аккумулируют и присваивают «золотые коллекции» идей. Динамично развивающиеся культуры, как широкие реки, вбирают в себя ручейки людей и инноваций, стекающиеся к ним отовсюду. Именно поэтому колыбелью первых цивилизаций стала Евразия, а не Австралия, Африка или Америка – об этом писали Соуэлл в своей трилогии «Культура» (Culture) и Джаред Даймонд в книге «Ружья, микробы и сталь» (Guns, Germs, and Steel)[1357]. Это объясняет, почему очагами культуры всегда были торговые города, расположенные на перекрестках крупных сухопутных и водных путей[1358]. И это объясняет, почему люди всегда странствовали, переезжая туда, где жизнь сулила им большее. У деревьев есть корни, а у людей – ноги.