Воды Дивных Островов - Уильям Моррис

– Король Олаф, – сказал предводитель, старый и седовласый рыцарь, – слава Богу, что мы отыскали тебя! Потеряв тебя в лесу, мы вернулись вчера во дворец и обнаружили там четверых посланников, явившихся с объявлением войны от трёх герцогов и короля Борраса. Посему молю тебя – поторопись! Я уже объявил общий сбор, но время не ждёт: достойные доверия сведения гласят, что рать короля Борраса уже вышла к равнине; что касается трёх герцогов – да посрамит их Господь! – с ними разберётся лорд Хью со своим войском, или по крайней мере сдержит их натиск, пока мы не покончим с королем Боррасом. Но выступать нужно немедленно, если мы хотим перехватить его. Итак, в путь, король Олаф, и всё будет хорошо.

Тут Сигурд преклонил колена перед королём, а тот стоял, блистая глазами и грозный челом, думая только о том, что Господни враги сами стремятся к своей погибели. Но посреди всего счастья ему хотелось увидеть Герту, увидеть, быть может, в последний раз, потому что её не было рядом с ними и она не оставила дом вместе с отцом.

Поэтому король печально улыбнулся, услышав, что Сигурд просит прощения за дочь, по его слову – устрашившуюся столь великого мужа. Олафу-королю всё хотелось узнать, что она любит его – пусть он и был готов отказаться от Герты, как говорил себе, не признавая, насколько нужна ему эта любовь.

Потом он хотел одарить Сигурда деньгами и самоцветами, но тот ничего не взял, и только потом вынужден был принять кинжал короля с замысловатой стальной рукоятью.

А потом они вместе отъехали: старый Барульф ехал возле стремени короля, с рвением обсуждая предстоящие битвы, но Льюкнар держался позади и никому не говорил даже слова.

А потом день за днём каждый из них просто исполнял свой долг, чтобы встретить врага, как подобает. Но за всеми делами Льюкнар не знал покоя и вёл себя странно; он то застывал на месте, то бросался куда-то в сторону; однако король хранил внешнее спокойствие и держался приветливо, какая бы страсть ни палила его изнутри.

Но однажды на досуге, выглянув из дворцового окна, почти скрытого жасмином и ломоносом*, он услыхал конский топот и вдруг увидел Льюкнара на добром коне, хмурого, решительного, в лёгком вооружёнии, готового отъехать – в прекрасно известное Олафу место.

Острая боль пронзила сердце короля, голова его закружилась, мысли в ней перепутались. За стеблями ломоноса и его закругленными усиками, за туманом, исходившим из собственного сердца, он едва видел, как Льюкнар подобрался в седле, дёрнул уздечку, и, когда конь взял с места в галоп, Олафу стало плохо, сильные руки его задрожали, и сквозь кружение в мозгу и звон в ушах он услышал собственный крик:

– Поторопись, сэр Льюкнар, со своим сватовством.

Этого оказалось довольно: сердце Олафа упало, и страсть остыла за ту секунду, когда он увидел, как страшно переменилось лицо Льюкнара, прекрасно разобравшего эти слова; если прежде было оно обеспокоенным, то каким же стало в тот миг, когда вся суть этого человека проступила на этом малом комке глины… на лице его?

Развернув коня, Льюкнар направился обратно. Олаф ожидал его, поначалу едва понимая, что делает; тем не менее, через какое-то мгновение мысль о близкой смерти – быть может – успокоила мозг и отогнала страсть. Скоро за дверью послышались размашистые шаги, и Олаф спокойно направился к ней, где и столкнулся с Льюкнаром. Зубы того были стиснуты, губы чуточку приоткрыты, из груди вырывалось резкое, но сдерживаемое дыхание, чёрные горящие глаза мрачно глядели вдаль из-под тяжёлых бровей.

Олаф взял друга за руку и крепко стиснул её: однако резким движением вырвавшись, Льюкнар бросился к ногам короля.

– Государь, – с пылом проговорил он, – я не поеду, если ты глядишь на меня такими глазами – из-под белого лба и золотых волос. Я останусь с тобой и умру, если враг запоздает.

Олаф нагнулся, чтобы поднять друга, но тот отодвинулся ещё дальше и, оставаясь на коленях, заговорил:

– Ни слова, король, ни слова. Разве не довольно и того, что тебе приходилось заботиться обо мне и любить в те дни, когда ты ещё не был коронован, обо мне, одиноком и вечно недовольном, чёрном пятне на чистой белизне любви, осеняющей всех людей на земле? Разве не довольно того, что в день, когда все превозносили Олафа, называли его лучшим и мудрейшим, ты – с короной на голове, со священным миром, ещё не высохшим на лбу, – ты взял меня за руку и превознёс перед всеми рыцарями и народом, который ты так любишь, а я – прости Господи – терпеть не могу: «Вот Льюкнар, мой друг, которому я обязан всей своей мудростью».

Ах король, если бы ты поглядел тогда на меня и увидел, как эти кривые губы говорили моему лживому сердцу: «Насколько я выше и мудрее этих простецов!» Но твои чистые очи смотрели далеко вперёд над глазами толпы – любимой тобой, но мне ненавистной. Разве не довольно, король Олаф, того, что в прошедшие дни ты сделал меня самым близким к тебе и спрашивал моё мнение обо всём, тем самым начиная растапливать моё оледенелое сердце и подрывать мою веру в изменчивость сыновей Адама? Разве мало того, что ты, чтобы не замарать величие своего чувства, отрёкся от своей любви в мою пользу – и не с шумом, как сделал бы я, но не произнеся даже слова. А потом, заметив, с какой прытью уцепился я за дарованную тобой любовь, и страшась ужасного воздействия, которое она может оказать на мою душу, остановил меня, словно ангел-хранитель, когда я намеревался бежать, подобно татю нощному, а быть может, намереваюсь даже сейчас (Господи, помоги мне! Господи, помоги!), принуждаешь меня совершить единственный за всю жизнь поступок, который окажется добрым в глазах Его.

Тут, глядя на рыцаря, преклонившего колена, как перед Богом, король неторопливо заговорил – со смирением, печалью, но и с улыбкой, – ибо всё стало ясно ему в пророческом озарении:

– Дорогой рыцарь, твои слова кажутся мне горькой насмешкой; потому что я позвал тебя назад не ради твоего спасения, но потому что эгоистичная страсть – представь себе, эгоистичного короля, Льюкнар, какое несчастье! – да, эгоистичная страсть заставила меня забыться. Так прости же меня, ибо я искренне хочу, чтобы ты добился взаимности. Представь себе, сколько хлопот и радостей приносит забота о дарованном мне Богом народе; не сомневаюсь, что бы ни произошло, моё горе не останется долгим… Быть может, лишь охваченный усталостью, глубокой ночью на исходе осени позволю я себе вспомнить об этой девушке, но память эта не будет мучительной, ибо ничто на земле или небе не остудит моей любви к ней. Не будет в этом стыда и для тебя, Льюкнар. Разве ты не помнишь, как в прошлом, когда мы с тобой рассуждали об этом чувстве, ты часто утверждал – хотя я не был с тобой согласен, – что любовь мужчины и женщины сильнее всего – дружбы, долга, даже чести? Так ты считал тогда и неужели теперь усомнился в своей правоте?

Король не сразу продолжил полным сомнения голосом:

– И всё же, и всё же… не решаем ли мы всё собственным умом? Что скажет Герта? Разве нам не следует узнать это перед предстоящим великим сражением, из которого, быть может, ни тебе, ни мне не выйти живым? Завтра выступать, а я не могу оставить Совет и свои дела здесь. Посему, дорогой Льюкнар, молю тебя, садись на коня и быстро скачи к тому дому… спроси… любит ли она тебя… и если… если, Льюкнар, мы окажемся на пороге смерти… что бы ни случилось, мы должны оставаться братьями – так что пусть Господь поможет тебе с твоим сватовством.