Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Сейчас мы еще ничего не знаем о московском совещании, а уже все время говорим о нем. Мож[ет] быть, оно всех нас разочарует или поразит неожиданностью, но все же «буржуи» наверное «товарищам» наложат по первое число… дело, впрочем, не мудрое, так как вторые, как плохие дуэлянты, обнажены со всех сторон. Сейчас в Хитин послали за газетами – не терпится.

Н[иколай] Ф[едорович] у меня сейчас в отъезде по делу прапорщ[ика] Падецкого; помнишь, я тебе рассказывал об офицере-толстовце, который долго мутил весь полк, пока не удалось выяснить, что в основе его стремлений лежит личное шкурничество, или, говоря иначе, невообразимая трусость; на этом его и выловили. Оказалось потом, что, уезжая в корпус, расположенный в верстах 25–30, этот доблестный прапорщик упорно имел на себе противогазовую маску, а все остальное – шашку, погоны и т. п. – сдал еще в дивизии. Его спрашивают, зачем он хранит маску, и толстовец держит ответ: «А если австриец пустит газ!» Это за 25–30 верст от места выпуска (далее 10–12 верст полная обеспеченность) да еще в местности, пересеченной и заполненной многими перелесками! Нас всех очень интересует, какое слово вынесет новый суд; что он заседает в середине пятого месяца – к этому мы относимся спокойно: обтерпелись.

Сейчас получил приказание со своим домом переместиться верст на 15–20 западнее; отдаю в этом отношении распоряжения. Когда засидишься на каком-либо месте, то первое мгновение как-то неприятно, – есть в нашей натуре известная психическая инерция, а затем к мысли привыкаешь, и все входит в норму.

Пробежал газету за 12.VIII – пестро и сложно. Савинков подал в отставку. Говорят, что он во всем оказался солидарным с Корниловым. Удивительное явление: даже самые левые, но если только они искренни и вдумчивы, начинают мыслить по-нашему, как только воочию присмотрятся к армии; таковы Савинков, Филоненко, Гобечиа. И удивляться тут нечему: армия имеет свои законы и рубежи, которых не перейдешь. Сегодня же прочитал, что на Северном фронте у нас неудача, и картина ее совершенно одинакова: какой-то полк бросает позицию, немцы идут в брошенный кусок и разворачивают его направо и налево. Мой начальник штаба хорошо знает эти двинские места и говорит мне, что направление удара, выбранное немцами, не особенно удачно и на нем они ничего путного не сделают. Я охотно этому верю и проникся бы его надеждами, если бы мы на Северном фронте располагали прочным молотом. Между тем как войска этого фронта, живущие близко к Петрограду, являются наиболее распропагандированными. Разве не знаменательно, что этот фронт застыл у нас чуть ли не в течение двух лет. Будь это у нас (самого боевого из наших фронтов), я ощущал бы неудачу иначе. 11.VIII меня с офицерами снимали, но карточки еще не готовы, буду пересылать потом. Давай, ненаглядная моя женка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

Что с Анютой? Как ее здоровье теперь?

15 августа 1917 г. Кирстенцы.

Дорогая моя женушка!

Посылаю к тебе Осипа, которому дал четыреста (400) рублей для передачи тебе и три пуда сахару; вопрос только, удастся ли ему довезти их: говорят, что бывают осмотры. Вчера внезапно наше мирное проживание в Дарабанах (5–6 верст к югу от Хитина) и купанье в Днестре были оборваны. На 16-м корпусе, расположенном в том месте, где когда-то стояли мы с Ханжиным, случилась неустойка: повторилась обычная теперь история. Под влиянием одного только артилл[ерийского] огня, без всякой атаки пехоты, 162-й полк бросил окопы и пошел (вероятно, побежал, так как два тяжелых орудия не успели сняться с позиции и были захвачены противником) на восток. Северная дивизия удержалась, загнув фланг, а на юге два полка тоже отошли. Противник пошел в подаренную ему дыру, захватил еще четыре наших орудия, телефоны, зар[ядные] ящики и остановился там, где ему захотелось. Началась в тылу ловля свободных граждан, которые, увлекшись защитой революции, оказались в 10 верстах за позицией. Ловили эту рвань всеми способами: казаками, посыльными офицерами и т. п. …Мы присмотрелись теперь к этому, приболелись сердцем и можем говорить об этом даже с шуткой, но чего нам это стоило! Я хотел тебе переслать краткий перечень наших дел, но все это пока еще не готово, и я опишу тебе только наши этапы.

В ночь с 8 на 9.VII нам было приказано отойти от Сюлки, 9.VII я в Литвинуве, а дивизия обороняется в двух верстах к западу. Здесь переживаем панику. 10-го я в Вержбуве, а дивизия (два полка ее) обороняется к северу от Рудников, уничтожает два эскадрона германцев, расстреливает батальон их и тихо отходит после того, как справа нас давно бросили сибиряки, а слева – 5-я финл[яндская] дивизия. 11.VII я нахожусь в Пшевблоке, а дивизия обороняется на линии в четырех верстах к западу. В один день я меняю фронт, то отбрасывая правый фланг (бежали справа сибиряки), то отбрасывая назад левый фланг (ушли слева финляндцы), и 12-го я совершаю длинный фланговый марш (более 30 верст) в расстоянии (боковом) от противника в 12–15 верст, занимаю позицию у Звиняча в момент, когда противник тоже подходит к ней [нему?], веду тяжкий бой с тройным противником (29-й гер[манский] полк хорошего состава атакует 634-й, в котором не больше 400 людей), отбиваю (два моих полка и рота 3-го) три контратаки, беру пленных и два пулемета и перехожу на другую сторону Серета. 13.VII держусь здесь, вновь покинутый справа и слева, и 14.VII перехожу к нашей границе через Гусятин в Ольховцы; дивизия располагается по восточному берегу р. Збруча, к северу от Ольховчика. Здесь живу до 17.VII, когда переезжаю в фол[ьварк] Подлесный. На дивизии спокойно, но слева от меня – бой: немцы хотели пробраться на наш берег и успели в этом. 15–20 мы стараемся выбить их отсюда. Это удается тогда, когда я организую в ночь 20–21 поиск в тылу противника («Казаки идут»); это вызывает панику, и противник совершенно очищает наш берег. В ночь 20–21 я сменен и перехожу в Лянскорун, там остаюсь 22; 23-го перехожу в Кодиевцы, где остаюсь 24 и 25-го, и 26-го перехожу в Дарабаны. Тут из-за меня происходит ссора: VII армия хочет оставить меня у себя (левая Юго-Зап[адного] фронта), а VIII (правая – Румынского) хочет к себе; происходят телеграфные перебранки, и я остаюсь в VIII армии, т. е. по южную сторону Днестра. Вот тебе краткий перечень пережитого мною и моей дивизией за последнее время. Если ты с ним свяжешь то, что я тебе уже писал, то картина получится значительно полная.

Сейчас посылаю начальнику штаба армии телефонограмму, в которой прошусь на старое место, если это позволит обстановка на фронте. Если мне уважат (нач[альник] – мой товарищ по Академии Ярон, с которым мы на «ты»), то я завтра или послезавтра возвращусь назад.

Как видишь из описания, дивизия моя вела себя прилично и заслужила порядочную репутацию на фронте, но… было немало и «но». Горе в том, что созданная «товарищами» искусственная атмосфера 1) оставляет наше военное дело на весу: вы не можете ни учесть, ни предвидеть фактов… армия теперешняя – капризная женщина, настроения которой и уклоны нельзя предвидеть, и 2) вы теперь тратите энергии и труда в 10 раз больше, чем это делали раньше и чем это вообще нужно. Возьми эпизод вчера на XVI корпусе, ведь это можно дойти до одури: пехота бежит от артилл[ерийского] огня, артиллерия поэтому гибнет, и в будущем ее близко к окопам не поставишь; а раз она будет далеко, пехота еще больше будет нервничать и побежит уже безо всякого огня. И получается какая-то каша, из которой нет выхода.