Державный - Александр Сегень

И Геннадий смягчался, слушая их уговоры, покуда не выявилось, что оба этих попа тоже связаны с еретиками, участвовали в сожжении икон, кусали крест и водили в чистом поле хороводы-люли, молясь некоему непонятному богу и после венчаясь с кем попало под ракитовым кустом. Тогда уж перестал рьяный архиепископ смотреть на еретические деяния аки на шалости малых и неразумных детишек, устрожил содержание пойманных еретиков под замком, пуще прежнего взялся ловить новых. Назревал собор Православной Церкви, и, готовясь к нему, Геннадий полностью разоблачил как еретиков двадцать семь человек. Из них почти все были представителями белого духовенства — священники, дьяконы, крылошане, и только один боярин, один монах и один подьячий. Деяния всех разоблачённых были ужасны — многая многих совратили они, заблудших укоренили в грехе, колеблющихся столкнули в пропасть. Одними хороводами и осквернениями икон и крестов не ограничивалось. Отцы поднимали руку на детей, дети — на отцов, ежели те не отказывались от Православия и не соглашались участвовать в ереси, бесчинствовать и молиться по «тетратям» жидовствующего попа Наума.

Нити, которые цепко держал в руках своих Геннадий, вели и в Москву. Многие из еретиков на допросах давали показания против московского протопопа Алексея, попа Дениса, людей из окружения великокняжеской невестки Елены Стефановны и даже на государева любимца Фёдора Курицына, ведавшего всеми посольскими делами. Подозрение против Елены усугубилось, когда пришло известие о смерти Ивана Ивановича Младого. Невольно приходила мысль о том, что если не сама Волошанка, то её люди, погрязшие в жидовской ереси, подстроили убийство доблестного князя-наследника, который наверняка не разделял их мнений. Да и сама Елена могла быть замешана. Случайно ли, что её мать была сестрой того самого Михаила Олельковича, при коем подвизался мерзостный ересеучитель Схария. Ах, вот бы самого Схарию ущучить да всех его присных бесенят-жидинят! Но эти, в отличие от русских дураков, были неуязвимы, нигде нельзя было их изловить. Только долетит весть, что там-то и там-то объявился Хозя Кокос, или Шмойло, или Хануш, только нагрянут туда, а эти змеи скользкие уже успели юркнуть под землю.

Особое участие в созыве собора принимала деспина Софья Фоминична. Царствие ей небесное! Много о ней сплетен на Москве было сложено, и не без греха она была, но еретиков преследовала почти столь же яростно, как Иосиф с Геннадием. Наконец, в середине октября 6998 года[200], за два года до ожидаемого конца света, Московский митрополит Зосима открыл на Москве собор Православной Церкви. На соборе присутствовали архиепископ Ростовский, епископ Нифонт Суздальский, Симеон Рязанский, Вассиан Тверской, Прохор Сарский, Филофей Пермский, игумен Троицкий Афанасий, Паисий Ярославов и Нил Сорский. Великого князя Ивана Васильевича представляли на соборе Иван Патрикеев, Юрий Кошкин-Захарьин, Борис Кутузов и дьяк Андрей Майков, родной брат Нила Сорского. А Геннадий вот, как ни рвался, приехать не смог — лежал в сильной простуде, в жестоком жару. По его приказу на Москву были отправлены девять еретиков, особо упорствовавших в своей ереси и не желающих раскаиваться. С ними ехала бумага, в которой Геннадий, подробно перечислив все мерзости открытой ереси, требовал огненных казней, таких же, какими очистил свою землю от еретиков шпанский король, о коем рассказывал посол кесаря Георгий фон Турн.

Сидя теперь в своей келье, Геннадий вспоминал тот день, когда, наконец выздоровев, он поспешил покинуть Новгород и отправился по Валдайской дороге в сторону Москвы. В душе его тлела надежда на то, что собор затянулся и он ещё успеет к его открытию, но, проехав сорок вёрст, Геннадий встретил возвращающихся с московского собора, среди которых тотчас углядел связанных, но целых и невредимых еретиков. Сей же час ему поведали о том, как прошёл собор. Сначала был изгнан из Архангельского и предан анафеме жидовствующий поп Денис, а вместе с ним, посмертно, и Успенский протопресвитер Алексей. Затем стали расследовать дела новгородские. Привезённые еретики были преданы анафеме, однако, когда дошла очередь до градской казни, которую обязан был совершить Державный, тут случилось неожиданное. Великий князь Иван Васильевич не только не выдал московских еретиков — Фёдора Курицына и нескольких из окружения Елены Стефановны, на которых донесли на допросах новгородцы, но и этих девятерых повелел не предавать огненной казни, а возвратить Геннадию, и пусть, мол, новгородский архиепископ содержит их вкупе со всеми остальными пойманными им еретиками.

Гнев охватил душу Геннадия, а вместе с гневом и невыносимый приступ кашля, оставшегося в наследство от простуды. Давясь и задыхаясь от кашля, он подошёл к повозке, в которой сидели связанные мерзавцы. Они нагло взирали на него. Даже как-то с вызовом, презрительно. Будто он побеждённый, а они — победители.

— Ишь, яко тебя злоба бьёт и душит! — сказал чернец Захар.

— Так глаза и вспучились, — молвил поп Денис.

— Того и гляди — лопнут, — поддержал его зять, дьяк Басюка.

— Геннашка! У тя спина огнём полыхает! — крикнул дьяк Самуха, который собственным отражениям молился и поклонялся.

— Горишь, деспоте! — подхватил поп Максим.

— Огнём кашляешь! — ржал дьякон Макар.

Остальные трое — протоиерей Гавриил, поп Василий и дьяк Гридя — молча и с ненавистью взирали на бичуемого кашлем Геннадия.

Наконец, с трудом остановив беспощадный кашель, архиепископ выпрямился, испепеляюще взглянул на глумящихся еретиков так, что вмиг затихли насмешки и хохот.

— Вижу, не пожёг вас Державный Иван, как я о том просил его, — вымолвил Геннадий, оборвав затянувшееся молчание.

— Не пожёг вот! — откликнулся дьяк Самуха. — А встречь того, велел передать тебе, Геннашка, архиепископ купленный, чтобы ты берег нас пуще глаза, ибо мы есть истинное воинство Христово. Так-то вот!

— Отчего же, в сём разе, вы повязаны? — спросил Геннадий столь зловеще, что и хотел Самуха что-то ответить озорное, открыл было рот, да так с открытым ртом и остался.

— А ты развяжи... — тихо произнёс чернец Захар.

Геннадий, не обратив на него никакого внимания, приказал своим людям:

— А ну-ка, драть берёзы! Изготовьте сему воинству берестяны шлемы! Не положено воинству без шеломов быти. Делайте шишаки востры, а сверху — еловцы[201] из мочала, да соломенны венцы, с сеном смешанные. Ишь ты, нашлось Христово воинство! Лыцари Христа и Храма! Тамплюверы! Я вам покажу, как тамплюверствовать! Что приутихли? Эй-ка! Сажайте их всех на лошадей задом наперёд. Бери Дениску первого! Во-о-от! Так его. Готов первый шлем? Да ты крепче, крепче увязывай, а не то рассыплется шелом, покуда до битвы воин сей доедет. Во-от. Та-ак. Нахлобучивай ему на башку. Зело славно! Погоди! Сымай! Чернило имеется? Должно быть, коли там, на соборе писали. Ага, есть. Пишите на шлеме... Нет. Верни шлем назад на башку ему. Делай мишени из тоя же бересты. А на мишенях писать: «Се есть сатанино воинство». Как сделаете мишени, снабжайте их бечёвками и вешайте на шеи еретикам, чтоб и на груди, и на спине у них у каждого по мишени болталось.