Паренек из Уайтчепела - Евгения Бергер

– За Бьянку и Джулиано! – подхватил ее муж. – Из вас выйдет чудесная пара.

– Поздравляю, сестра, – откликнулась Агостина де Лука, но Джеку она не показалась счастливой.

Впрочем, он уже понял, что младшая из сестер не обладала жизнерадостным нравом: колючая и смурная, она смотрела на мир не сквозь розовые очки, а потому даже фанатичная привязанность старшей к жирному мопсу, подчас раздражающая, казалась, приятней ее вечно мрачного настроения.

– Я так счастлива, Джулиано! Ты даже не представляешь, насколько, – проворковала влюбленная женщина, прильнув к жениху.

Тот, обнимая невесту за талию, чуть смущенно принимал поздравления остальных. Даже Пеппино забылся ими на время: распластавшийся по специально поставленному для него креслу, он лениво хрустел бисквитным печеньем и, казалось, совершенно не понимал, зачем люди производят такое количество шума.

Между тем Агостине де Лука наполнили новый фужер, и Джек услышал, как потягивая напиток, она презрительно прошептала:

– Тошно смотреть. – И отвернулась в сторону сада, чтобы только не видеть счастливых влюбленных.

Только благодаря алкоголю в крови Джек худо-бедно проспал до рассвета. После вчерашнего вечера совесть его была неспокойна, заявляла о себе с особенной силой, и он, готовясь ко сну, был твердо намерен рассказать сеньору Фальконе всю правду. Снять с души груз... Невозможно было обманывать дальше, играя чувствами всех обитателей виллы, так восторженно отозвавшихся на его появление в доме.

Сам хозяин, каким бы коротким ни было их знакомство, казался порядочным человеком: он войдет в его положение и поможет. Молодой человек искренне в это верил и потому поднялся с постели с единственной целью – дождаться пробуждения Гаспаро Фальконе и открыться ему.

В зеркале, как бы он ни старался, отражалось бледное, нездорового вида лицо, и Джек отчаялся что-то исправить: просто вышел из комнаты и направился вниз, собираясь дожидаться Фальконе на веранде в саду. Птицы праздновали рассвет на разные голоса, и слушать их трели было приятно.

В Лондоне, в Уайтчепеле, птичий гомон не слышался никогда. И Джек, помнится, удивился, когда в Хартберне, в самое первое утро, пробудился от их неумолчного гвалта... Ребенком он с прочими сорванцами охотился на воробьев в Кенсингтонском саду и потом продавал их на улицах Лондона в виде игрушки и развлечения. Теперь, по прошествии лет и в целом переменившись, он понимал, как жестоко они поступали, но к тому, как бы ни было грустно, вынуждал их жестокий, равнодушный к беднякам мир.

Здесь, среди дубовых панелей, кессонов на потолке и тонкой работы фарфоровых ваз, его прошлая жизнь представлялась настолько контрастно и выпукло, что казалось, а жил ли он ей вообще. И эта мысль его ужаснула: словно он предал память матери и сестры, зазнался настолько, что отказался от них.

– Джино, мой мальчик, ты уже встал?! Не думал, что ты поднимешься рано, – раздалось у него за спиной, и, обернувшись, парень увидел Фальконе, спускавшегося по лестнице. – Доброе утро, мой мальчик! – Старик, приобняв Джека за плечи, повлек его за собой. – Ты в столовую, я полагаю? После вчерашнего вечера и выпитого шампанского спасти меня может лишь порция самого крепкого кофе. Как ты себя чувствуешь?

– Скверно, – не стал обманывать Джек. Не пояснил только, что виной всему не шампанское (пусть голова и гудела, а во рту пересохло), а его чувство вины. Добавил лишь: – Я хотел бы с вами поговорить.

– О чём же, мой друг? Хотя нет, – оборвал говоривший себя самого, – сначала чашечка кофе и только потом – разговор. Надеюсь то, о чем ты хотел со мной говорить, обождёт еще пять минут?

– Обождёт.

– Вот и славно.

В столовой вышколенный лакей подал к столу две чашки крепкого кофе, черного, словно с примесью угольной пыли, и корзинку корнетто, свежих, еще источающих жар, от которых шел такой дух, что свело бы желудок у самого сытого человека.

– Мое спасение, – с блаженным видом отхлебнул из чашки старик, отчего-то глянув на дверь. И заметив, что Джек проследил его взгляд, улыбнулся: – Только не выдавай меня этому церберу, сеньорите Ридли, – попросил он. – Эта жестокая женщина запрещает мне кофе – видите ли, такова рекомендация доктора – и попробуй её только ослушаться: сразу грозит увольнением. Мне бы её отпустить, вольному – воля, как говорится, да только сам чёрт не разберется с моими микстурами: доктор и компаньонка повязали меня, – вздохнул он с наигранным огорчением. Джек понял уже, что старик противится компаньонке только для виду, не желая сказаться побежденным болезнью и обстоятельствами. – Кстати, о чем вы с ней вчера говорили? – спросил он у внука, делая новый глоток.

Джек подумал, что это тот самый момент: лучшей возможности для разговора может и не представиться, а потому уже открыл рот, чтобы заговорить, когда на пороге появился слуга.

– Сеньор Фальконе, беда! Двери в погреб распахнуты настежь, а на дорожке следы. Антонио только что прибежал рассказать вам об этом! Что прикажете делать?

Невозмутимый обычно дворецкий выглядел перепуганным, и Джек, не сразу уразумевший, что именно за беда приключилась, проникся происходящим только при взгляде на его опрокинутое лицо.

Сеньор Фальконе вскочил из-за стола, звякнув донышком чашки.

– Кто посмел открыть дверь? Где этот мальчишка? – Он ринулся из столовой, Джек направился следом.

В холле, переминаясь на месте, стоял коренастый мужчина лет тридцати, с серым лицом, словно посыпанным пеплом, он воскликнул в тот же момент, как увидел Фальконе:

– Сеньор, клянусь Девой Марией и всеми святыми, что не отпирал дверей погреба и тем более не оставлял их открытыми. Вы знаете меня с малых лет, еще мой отец, да покоится с миром, служил вашему роду верой и правдой, скажите, делал ли кто-то из нас такое однажды? Подводили ли Пьяджио нашего господина?

Фальконе кинул отрывисто:

– Альфредо сказал, на дорожке чьи-то следы...

– Сеньор, клянусь Девой Марией, я не причастен! – вскричал мужчина и бухнулся перед хозяином на колени.

Старик помрачнел еще больше и сурово велел:

– Поднимайся. От того, что ты ползаешь на коленях, беды не исправить... – И осведомился: – Знаете, кто?

Слуга поднялся на ноги и, опустив глаза, покачал головой.

– Ножка маленькая, сеньор...

– Боже ты мой! – выдохнул тот. И поспешил к двери. – Вдруг ещё можно было помочь. Вы хоть что-нибудь сделали?!

– Но,