Холм псов - Якуб Жульчик

И когда я пытался выхватить у той женщины сумочку на площади Спасителя.

И когда Юстина сказала мне, что изменила мне с тем человеком.

Все это должно было случиться.

Произошедшее складывается в бесконечную гирлянду.

У нее заранее известная форма. Ее нельзя перерезать, оборвать.

Она есть.

Всегда, всегда, всегда.

– Мы оставили его там. Мацюсь взял его за руки и сунул их в кровь, и мы его там оставили. И побежали к машине, к машине Мацюся, – скулит Ярецкий.

– И все, – говорю я.

– И все. И все, боже, и все. – Он ложится лицом на землю, все еще на коленях, словно молящийся мусульманин.

У каждого в сердце – целый мир. Вырезанный там ножом. Навсегда. Существует только то, что должно существовать. Я вышел из дома, а теперь туда возвращаюсь.

– И все, боже, – повторяет Ярецкий.

Я был мертв, теперь я ожил. Это не ошибка. Ничего тут – не ошибка.

– Твои руки не парализованы. Они не пусты, Миколай, – говорит Гжесь.

– Вероятно, так, – соглашаюсь я.

Пятнадцать на двадцать шагов. Ты не знаешь, сколько это квадратных метров. Чтобы не чувствовать вони, затыкаешь нос ладонью здоровой руки. Идешь медленно. Молишься, чтобы носок сапога или подошва не почувствовали вдруг чего-то другого, чем земля. Это тело должно уже начать разлагаться. Ты не хочешь почувствовать, как носок сапога погружается в него, словно в грязь.

Обходишь помещение кругом. Тебя тошнит, а потому ты обходишь еще раз. Тебе кажется, что это продолжается часами. Кожа, рот, нос становятся сухими. Возможно, где-то на высоте твоего тела есть какая-то дыра, отверстие, яма, ведущая в туннель, в канал, на выход. Выход, которым выполз Бернат. Но чтобы выйти, тебе пришлось бы присесть. Обойти все помещение на четвереньках или на корточках. Пятнадцать на двадцать шагов превратится в полчаса или в час ползанья. И тогда ты окажешься на уровне тел. Вонь может привести к обезвоживанию от тошноты.

Кальт ничего об этом не знает, вспоминаешь ты слова ксендза. Как это – Кальт ничего об этом не знает? Это невозможно. Ты все поймешь, когда выйдешь. Ты должна попытаться. Пока что ты примерно составляешь себе карту этого помещения. В нем нет ничего, кроме тел. Кирпичные стены, глинобитный, твердый словно кость пол. Более всего разложившееся и воняющее тело в одном из углов. Скорее всего, это труп Марека Берната. В другом конце – еще два: ксендза Берната, который умер только-только, и второй, принадлежащий бывшему гангстеру, известному как Мацюсь. И все.

Ты пытаешься сделать это иначе, снять с себя куртку и одной рукой обвязать ее вокруг лица, хотя тут страшно холодно, куртка два раза падает на пол, но ты ее поднимаешь и пытаешься снова. И приседаешь, и протягиваешь к стене здоровую руку, и ползешь на коленях, люди на коленях доходят до святых мест, преодолевают сотни километров. Ты ведешь ладонью вдоль холодной стены. Словно это такая молитва.

Стена монолитна, пориста, холодна и грязна. Это помещение – подвал, думаешь ты, подвал так и не выстроенного дома. Из-под вони чувствуется запах старого дерева, мокрого, промерзшего цемента. Ты идешь дальше. Уже через несколько минут у тебя начинают болеть колени, но не настолько, чтобы ты забыла о боли в руке.

Стена монолитна, монолитна, монолитна. Ты поворачиваешь. Ты недалеко от тела Мацюся. Эти тела – словно острова мяса. Может, дыра еще ниже. Не на уровне твоих коленей, но еще ниже, на уровне щиколоток. Может, Бернат ее сам выцарапал. Может, как крот прорылся к поверхности.

Ты думаешь о том, что люди, которые были молодыми в семидесятых, говорят людям, которые были молодыми в девяностые: уже вас построили, вы ходите по линейке, вы рабы, умеете только таращиться в телефоны и телевизоры, и бояться, бояться, бояться завтра, бояться, что отберут у вас зарплату и вас не хватит на кредиты, идиоты, перед вами все еще есть какое-то завтра, у нас его не было, нам приходилось пробиваться сквозь бетон, разбивать о него кулаки и колени, и ноги, и пальцы, ежедневно. Завтра – у нас его никогда не было, в какой-то момент оно пришло само собой, а мы отдали его вам в подарок. И что вы с ним сделали? Сами посмотрите.

Стена боли. Она непроницаема. В ней есть только небольшие углубления, размером с фалангу пальца, ногтя, с камешек. Ты стараешься, очень стараешься. Охлопываешь стену открытой ладонью, словно исследуя тело.

Стон, громкий, пробивающийся сквозь стиснутое горло, приводит к тому, что ты подпрыгиваешь.

Это ксендз. Каким-то чудом он все еще жив. Ты оставляешь в покое стену, встаешь, подходишь к нему, ты знаешь, где он находится, легонько щупаешь его тело ногой. Приседаешь.

Прикладываешь ухо к его груди. Он еще дышит, но неровно, сражается с собой, чтобы выпустить воздух.

– Почему Кальт ничего не знает? – спрашиваешь ты. – Что это означает?

– Помоги мне, – говорит ксендз и стискивает твою руку. – Помоги мне.

Его тело горит. У него ужасный жар.

– Помолись со мной, – просит он.

Ты не помнишь ни одной молитвы. Но он начинает. Уже нелегко выловить хоть какие-то слова, они растворяются в хрипах, но ты знаешь, вспоминаешь, что бульканье, которое выходит из его глотки, это «Отче наш», узнаешь по темпу, по ритму, в котором движется все его тело.

Ты ждешь, пока он закончит. Может, это уже смерть, а может, он промучится еще пару дней. Ты притрагиваешься к его лбу. У тебя замерзла рука, а потому он буквально тебя обжигает. Напоминает раскаленное железо.

– Кто это делает? Кто нас тут закрыл? – спрашиваешь ты.

Он что-то говорит. Ты придвигаешь ухо к его губам. От них – вонь больного горла, инфекции, ангины. Слово, которое вываливается прямо в твое ухо, звучит как «отец».

– Отец? – спрашиваешь ты.

Вдруг отваливается крышка. С ее скрежетом внутрь врывается холод, боль и столько света, чтобы увидеть лицо, похожее на что-то, что сперва сгнило, а потом высохло. Только через несколько мгновений ты встаешь и смотришь вверх. Медленно натягиваешь половину куртки на больную руку, кривишься от боли.

– Подойди сюда, – слышишь.

– Кто ты? – спрашиваешь через миг. Твой голос тоже изменился. Ты тоже рычишь. Словно собака на последнем издыхании.

– Подойди, – повторяет голос. Это не голос Ведьмака, мужчины из леса, это не голос того, кого ты знаешь. Это голос молодой девушки. Ты ее не видишь. Видишь только контур тела, темное пятно на фоне темно-синего неба.

И только потом ты замечаешь, насколько глубок этот подвал, яма, ад – как его только ни назови. Он в два раза глубже, чем ты, стоящая на пальцах, с вытянутой вверх здоровой рукой. В нем примерно четыре метра глубины. Потому-то было так больно, когда ты упала. Интересно, что на миг свое падение ты можешь посчитать полетом.