От глупости и смерти - Харлан Эллисон

Карлида, Бёка, Лидхольма, в общем, всей «Группы понедельника»[127]. Фукс сидел рядом и смотрел на меня так, как будто я вот-вот начну пускать изо рта мыльные пузыри. Я поблагодарил его, когда он снова наполнил мой бокал шампанским, уже в третий или четвертый раз, он так усердствовал, будто хотел, чтобы я нанял его в услужение. Он улыбнулся, показав мерзкие бурые зубы, и сказал: «Вижу, вас беспокоят мои перчатки». Я и не осознавал, что таращился на эти резиновые аксессуары, но набравшись шампанского, развеселился и, вместо того, чтобы просто вежливо ответить, начал умничать.

– Видите ли, доктор Фукс, – сказал я – от моего внимания не ускользнул тот факт, что, хотя температура в этом битком набитом зале подбирается к тридцати градусам и все присутствующие, как говорят на идиш, швитцуют[128] как свиньи, вы застегнуты на все пуговицы и в перчатках. Отчего бы?

Джону-Генри было явно не по себе. Мы пришли на прием втроем – Эвастина осталась дома с малышом, Фнорком, который как раз достиг того возраста, когда детям нравится ловить и есть мух. Хотя люди и подсаживались к нашему большому столу, это было обусловлено скорее тем, что в набитом зале было не так много сидячих мест, чем желанием пообщаться с нами. Не то, чтобы я пристально за этим следил, но мне показалось, что с Джоном-Генри здороваются многие, а доктора Фукса подчеркнуто игнорируют.

Доктор посерьезнел и тихо ответил на мое замечание, которое, как я тут же сообразил, было невероятно глупым и грубым порождением избытка шампанского:

– У меня гипергидроз, профессор Стэпилтон. Чрезмерное потоотделение, швитц, как вы говорите. У меня ужасно потеют руки и подмышки, мне приходится носить шерстяные рубашки, чтобы впитывался пот, и еще прокладки под одежду, вроде тех, что носят женщины. На тот случай, если мне, к моему ужасу, придется пожать кому-нибудь руку, я ношу с собой маленькие полотенца. Если я сниму свою перчатку и положу руку на скатерть, она насквозь промокнет в секунду.

Улыбнувшись жалкой улыбкой, которую пытался выдать за бодрую, он добавил:

– Люди смотрят на меня с отвращением, профессор. Поэтому я и ношу перчатки, знаете ли.

Я почувствовал себя совершеннейшим идиотом; выбраться из ямы, которую я себе выкопал, было невозможно, и мне стало особенно неловко, когда Фукс еще больше унизил меня, представив ослепительной женщине, проходившей мимо нашего стола. Он без запинки перешел от «люди меня не выносят, потому что я постоянно потный» к «О, Агнес, дорогая! Познакомьтесь: это профессор Гордон Стэпилтон из Чапел-Хилла в Северной Каролине – знаменитый американский ученый, большой авторитет во всем, что касается мифов, и коллега нашего друга Джона-Генри».

С одного взгляда на нее я понял, что значит жить с гипергидрозом. Каждая клеточка моего тела превратилась в Ниагарский водопад. Хотя мое сознание и притупилось от выпитого шампанского, я все же понял, что встретил, наконец, самую прекрасную в мире женщину, на которой готов жениться (а если жениться не получится, я никогда не смогу удовольствоваться кем-то другим).

Волосы цвета угольков в погасшем костре, когда твои приятели уже расползлись по спальным мешкам, а тебе не спится, и ты лежишь и смотришь на эти алые огоньки, которые перешептываются и мерцают на пепельном ложе. Миндалевидные, с приподнятыми уголками глаза зеленые – не грязно-зеленые, а как нефритовые китайские статуэтки династии Шан или Чжоу. Если я и дальше буду описывать ее, то скажу что-нибудь еще более идиотское. Я пытался вам рассказать о ней, когда позвонил на следующее утро, помнишь? Когда сказал, что со мной приедет женщина, которую я люблю, и зовут ее Агнес? Тогда я был пьян от ее присутствия, и сейчас, описывая ее, как будто захмелел снова.

Ну ладно. Важно то, что мы обменялись взглядами, и нас буквально бросило друг к другу.

Фукс пытался сказать мне, что Агнес Волструм и сама известный ученый, что она тоже занимается мифологией и курирует Magasinet för sällsamma väsen[129], – что-то вроде музея – но в тот момент я особо не прислушивался. Мы тонули в глазах друг друга. Я безотчетно встал и взял ее за руку, а она сжала мою крепкими пальцами независимой женщины. Мы вышли из двухсотлетнего дворца собраний, где в зале на вершине мраморной лестницы по-прежнему шел прием, и очутились в служебном проулке, соединявшем темные задворки этой безобразной громады с булыжной улицей. Я едва успел произнести ее имя, как она прижала меня к стене, впилась в мои губы поцелуем, задрала юбку и расстегнула мой ремень, чуть ли не шлепая меня по рукам, когда я пытался раздеть ее. Там, в темноте этого переулка, я познал то, что искал и не находил почти сорок лет, не теряя веры: всепоглощающую, безудержную страсть. Мы предавались ей, как будто мира вокруг не существовало, набрасываясь друг на друга, как похотливые хорьки. От нас, наверно, пар шел. Извини, если смутил тебя, Генри, но знаешь – под этой общительной, любезной и сдержанной академической личиной скрывался очень одинокий сукин сын. Ты знаешь, как обстояли дела с моими родителями и как мало у меня было отношений со стоящими женщинами, поэтому поймешь, что я был опьянен Агнес, без ума от нее. Я входил в нее, и от нас валил пар. Боже, Генри, я думаю, мы трахались у этой стены час, а то и больше. Нам повезло, что какой-нибудь полицейский не услышал наши стоны, пыхтение, крики «Еще! Еще!» и не арестовал нас. Ох, погоди, дай перевести дух. Черт, да у тебя лицо, как «Красная книжечка» председателя Мао!

В общем, на прием мы так и не вернулись. Мы провели ночь в «Ройял викинге», и наутро она была столь же прекрасна, как накануне, хотя при свете дня стали видны все ее веснушки. Мы позавтракали в номере – о, эти ее зеленые глаза! – и опять занялись любовью. Через час или около того она сказала, что ей нужно пойти домой переодеться, потому что она опаздывает в музей, но потом она найдет меня на конференции, и мы будем вместе. Понимаешь, что значили для меня эти слова? «Мы будем вместе». Вот тогда я тебе и позвонил, чтобы рассказать, что я привезу с собой самое мифическое существо на свете. Мне нужно было с кем-то поделиться, Генри. Это было четыре дня назад, до того, как сменились указатели.

Джон-Генри – хороший человек и потрясающий друг; выговор он мне сделал предельно мягко, но все же дал понять, что уходить с остекленевшим взглядом лоботомированного зомби в середине приема об руку с