От глупости и смерти - Харлан Эллисон

на хвост и помял ему гребень. Мигмунт и Гек попытались забраться в яйцо, но были выдворены силой. Наконец, стало ясно, что яйцо не повезет всех троих. Мигмунту и Подлаку пригрозили впечатляющего вида оружием, Марка загнали на борт, дверь закрылась, и яйцо, набирая скорость, устремилось ввысь, оставив позади отчаявшихся и разозленных Тома и Гека – еще на семьдесят пять лет. Когда яйцо взяло курс к комете Галлея, Тот-кто-был-Марком вытянул шею, встряхнул перьями и сказал:

– Возможно, это был не самый умный поступок с вашей стороны.

– Какой именно? – осведомился гренадер эшелона.

– Оставить двух недовольных служащих во главе такой важной операции. Они очень разозлились и были готовы на все. Возможно, они даже расскажут правду туземцам.

– Пусть рассказывают, – ответил гренадер, высокомерно задрав клюв. – Насколько можно испортить такое примитивное общество за каких-то семьдесят пять лет? Что там может случиться? Война? Мор? Голод? Дешевые развлечения, перенаселенность, бездарное искусство?

– Семьдесят пять лет – ничто, даже чирикнуть не успеешь, – поддакнул младший из скварбов, смазывая синяки обезболивающей мазью. – Вот вы – вы так старались вселить в людей хоть немного здравого смысла. И какой результат? Насколько сильно вы повлияли на них?

Марк замолчал. Да, это правда. Создания, населяюшие эту бессонную планету, крайне устойчивы к разумному поведению. Он сделал все, что мог, но эти несчастные тупицы явно предпочитали слепо метаться из стороны в сторону, как скварбы с отрезанной головой. Он вздохнул и закрыл глаза, надеясь, что по пути домой ему удастся отдохнуть. Ничего, вряд ли там что-то может пойти еще хуже. Только не за какие-то несчастные семьдесят пять лет. Если загадать желание на скварбе…

Процесс. В начале 1985 года все только и говорили, что о возвращении кометы Галлея, но никому не приходило в голову, что когда эта комета проходила мимо Земли в 1835 году, родился Марк Твен, а умер он в год следующего прохождения – 1910. Я же был столь зачарован этой идеей, что перечитал всё, что он написал. Однажды вечером я читал «Тома Сойера» сыну женщины, с которой тогда встречался, ему было лет десять или одиннадцать. Потом мы ели печенье «Хайдрокс», и я рассказал ему, что хочу написать о Марке Твене и о комете, и что, возможно, это была вовсе не комета, а космический корабль, или звезда, или что-то в этом роде. В ответ он сказал: «Если загадать желание на скварбе…»[120] – ну, то есть, конечно, он сказал совсем не это (у него был полон рот печенья), но я так услышал и сразу понял, какой будет эта история. Правда, у меня не было концовки, поэтому в 1985 году я ее так и не написал. И в 86-м тоже. И в 88-м. И в 90-м. А теперь, наконец, пишу. Концовки у меня пока так и нет, но мне очень нравится начало. Это процесс.

Последняя воля и верещание Триза Рабеллэ

Мои бабушка и дедушка – польские эмигранты, из Быдгоща, что на севере Польши. Возможно, я неверно произношу это название. Быдгощ. Не евреи, просто поляки. Эта информация не имеет почти никакого отношения ко мне или к моей последней воле, но я всегда всем говорю, что у меня польские корни. Никогда не знаешь, когда это может пригодиться. Однажды меня остановил полицейский, когда я превысил скорость по дороге в аэропорт и я, сам не знаю с чего, сказал об этом ему. Оказалось, что его дед с бабкой тоже из Польши, хотя и не из Быгдоща. В итоге я отделался предупреждением. Я люблю говорить, что если на меня нападут трое убийц, перед смертью я подружусь с двумя из них. Иногда меня спрашивают, что я хочу этим сказать, и я отвечаю: «Что я очень дружелюбный человек».

Я оставляю Монтану потомкам первого актерского состава «Острова Гиллигана»[121]. Отправляйтесь в Монтану, если хотите. Если потереть твидовый пиджак, этот звук будет интеллектуальнее того, что там говорят. Каждый пляж вмещает в себя три последние главы истории чьей-то жизни. Если внимательно посмотреть на море, то увидишь, как на гребнях волн колышутся прочитанные страницы.

Мне не хотелось уходить, не рассказав вам, что случилось с милыми символами нью-йоркской Всемирной выставки 1939 года – символами «Завтрашнего дня», знаменитыми трилоном и перисферой[122]. Сталь, из которой были отлиты сфера и шпиль, стала частью печи в «Никаро» – заводе по производству никеля на Кубе, принадлежавшем «Фрепорт Салфур Компани» до того, как его национализировал Кастро. В 1945 году завод производил оксид никеля – сплав, использующийся в производстве моторов боевых самолетов. Красоту нельзя ни создать, ни уничтожить – ее можно только видоизменить.

Если бы я знал, что ползучие сорняки, молочай, звездчатка, амброзия, одуванчики, подорожник, пуэрария, портулак, гречишник, щавель и лопух были созданы в основном для того, чтобы досадить людям, Бог получил бы от меня на выпускном экзамене оценку пониже. Я завещаю заботу о пропитании и благополучии всех этих Ошибок Предметных Отвлечений, включая ad hominem, ad misericordiam, ad odium, post hoc, propter hoc[123] – последнее относится, скорее, к Ошибкам Причинных Связей – великолепным пастухам шерпа, живущим в непальских Гималаях. Ибо только они понимают, что огонь в бумагу не завернешь, а коли посадишь дыни – дыни и вырастут.

Где этих копов черти носят, когда они нужны позарез?

Всю жизнь я представлял ответы, как двери. И вот я стою с пистолетом во рту в центре великой австралийской равнины Наллрбор – живой свидетель того, что дверей, достаточно больших, чтобы беззащитные существа вроде меня могли спокойно и без страха пройти, не существует.

Я оставляю поверхность луны тем, кто ищет наилучший способ распутать завязавшиеся в узел шнурки и смягчить дурной нрав. На поверхности луны всегда спокойно и прохладно, а издалека она похожа на лица всех девушек, что танцевали в мюзиклах «Уорнер Бразерс» тридцатых годов.

Меня звали Триз Рабеллэ.

Процесс. Мы со Сьюзен были в ванной, и она попросила меня достать ей что-то из аптечного шкафчика. Я не помню, что именно она просила или почему вместо этого предмета мне послышалось «Триз Рабеллэ». «Пожалуйста, достань мне Триз Рабеллэ». Я переспросил, и Сьюзен сказала, что это похоже на имя трагического персонажа в мыльной опере. Мне тоже так показалось.

Я стал размышлять о героическом, величественном и неуязвимом Тризе Рабеллэ и его самоубийстве – как будто он Минивер Чиви, Ричард Кори или рожденный в среду[124]. Это процесс.

Музей на авеню Циклопов

Щегольское перо на моей