Луиза Сан-Феличе. Книга 2 - Александр Дюма

— Само собой разумеется.

— Значит, вы не находите, что я дорого запрашиваю?

— Нет, поскольку те двое, о ком я упомянул, покупают за эту цену свою жизнь.

— Отлично, любезный генерал; когда ваши две особы соблаговолят явиться сюда, они будут радушно приняты.

— Оказавшись здесь, они испросят у вас всего двадцать четыре часа на го, чтобы раздобыть нужную сумму.

— Я дам им сорок восемь часов. Вы видите, я честный игрок.

— Договорились, полковник.

— До свидания, генерал.

Все так же сопровождаемый эскортом, Сальвато спустился обратно к Кастель Нуово. Он показал Массе и совету, нарочно собравшемуся для решения столь важного дела, «Timeo Danaos» полковника Межана. Поскольку мнение Межана совпадало с мнением большинства, никакой дискуссии не возникло, только Сальвато потребовал разрешения сопровождать Де Чезари и передать Руффо ответ Массы из рук в руки, чтобы самому судить о положении вещей.

Просьба его была немедленно удовлетворена, и молодые люди, которые изрубили бы друг друга на куски, если бы встретились две недели тому назад на поле сражения, теперь бок о бок поскакали вдоль набережной, и каждый приноравливал шаг своего коня к шагу лошади спутника.

Менее чем через двадцать минут оба молодых человека очутились перед дверью небольшого дома у моста Магдалины, занимаемого кардиналом.

Де Чезари повел Сальвато за собой, так что они проникли к кардиналу без всяких затруднений.

Узнав Сальвато, Руффо поднялся с места и шагнул ему навстречу.

— Рад вас видеть, генерал, — произнес он.

— Я тоже, но пребываю в отчаянии, что привез вашему преосвященству решительный отказ.

И он вручил кардиналу его собственное письмо с примечанием Межана.

Руффо прочел и пожал плечами.

— Негодяй! — заметил он.

— Так вы с ним знакомы, ваше преосвященство? — спросил Сальвато.

— Он предложил мне за пятьсот тысяч франков сдать форт Сант'Эльмо, но я отказался.

— Пятьсот тысяч? — засмеялся Сальвато. — Похоже, это его излюбленное число.

— А, так и вы имели с ним дело?

— Да. За ту же сумму он брался сражаться против вас.

— И…

— И мы отказались.

— Оставим этих мошенников, они не стоят внимания честных людей, и вернемся к вашим друзьям; я желал бы убедить их, что они и мои друзья.

— Должен с большим огорчением признаться, что это будет трудно сделать, — отвечал с улыбкой Сальвато.

— Может статься, не столь трудно, как вам кажется, если вы захотите быть моим ходатаем перед ними, тем более что я буду действовать по отношению к вам так же, как в первую нашу встречу. И даже сверх того: тогда я только утверждал, ныне же представлю доказательства.

— Верю вам на слово, господин кардинал.

— Все равно! Когда дело идет о жизни и чести, доказательства не помешают. Садитесь-ка рядом со мной, генерал, и сами оцените то, что я намереваюсь сделать. Чтобы остаться верным своему слову, я пренебрегаю — не скажу интересами, думаю, напротив, что служу им, — я пренебрегаю распоряжениями моего короля.

Сальвато поклонился и, повинуясь приглашению Руффо, сел с ним рядом. Кардинал вынул из кармана ключ и, положив ладонь на руку Сальвато, произнес:

— Документы, которые вы сейчас увидите, показывал вам не я; это не важно, каким образом вы о них узнали: сочините на этот счет любую басню, а если ничего не сможете придумать, сошлитесь на тростник царя Мидаса.

И, выдвинув ящик стола, он протянул Сальвато письмо сэра Уильяма Гамильтона.

— Прежде всего прочитайте эту бумагу, она от первой буквы и до последней написана рукою английского посла.

— О! — воскликнул Сальвато, пробежав глазами письмо. — Узнаю карфагенское вероломство: «Сначала сочтем пушки, и если мы сильнее, то никаких договоров». Так. Что же дальше?

— Дальше? Не желая обсуждать столь важное дело с простыми капитанами кораблей, я лично отправился на борт «Громоносного», где имел часовую дискуссию с сэром Уильямом и милордом Нельсоном. В результате этой дискуссии, в ходе которой я отказался от всякого рода сделок со своей совестью, и появилась эта бумага, написанная, как видите, собственноручно милордом Нельсоном.

И кардинал передал Сальвато бумагу, начинающуюся словами «Контр-адмирал Нельсон…» и кончавшуюся фразой «… этот договор, по его разумению, не может выполняться до ратификации его Их Сицилийскими Величествами.

— Вы правы, ваше преосвященство, — сказал Сальвато, возвращая письма, — это действительно документы величайшего исторического значения.

— А теперь скажите, что мне было делать и что бы предприняли на моем месте вы? Думаю, то, что я и сделал, ибо для честного человека тут нет выбора. Вы написали бы, не правда ли, комендантам замков — иными словами, вашим врагам — и дали бы им понять, что именно происходит. Вот мое письмо. Разве оно не ясно? Разве не содержит оно приблизительно то же самое, что на моем месте написали бы вы, то есть добрый совет, поданный противником, придерживающимся правил чести?

— Должен признаться, господин кардинал, раз уж вы призываете меня в судьи, что до сих пор ваше поведение столь же достойно, сколь поведение милорда Нельсона…

— … необъяснимо, — подсказал кардинал.

— Я хотел употребить совсем иное слово, — улыбнулся Сальвато.

— А я, дорогой генерал, — подхватил Руффо с откровенностью, на какую иногда толкала его могучую натуру способность увлекаться, — я говорю «необъяснимо», ибо для вас, не знакомого с адмиралом, его поведение поистине необъяснимо, но оно вполне объяснимо для меня. Послушайте меня как философ, то есть как человек, возлюбивший мудрость, ибо мудрость есть не что иное, как истина, а истину о Нельсоне я и намереваюсь вам открыть. Пусть совпадет, ради его чести, мое суждение с судом наших потомков!

— Слушаю, ваше преосвященство, — отозвался Сальвато, — и нет надобности говорить, с каким великим интересом.

Кардинал продолжал:

— Нельсон, дорогой мой генерал, не придворный, как я, и не образованный человек, как вы. Он не знает ничего на свете, кроме своего ремесла, но в море он гений. Да. Нельсон — это мужлан, бульдог старой Англии, грубый моряк, сын простого деревенского священника, отгороженный от всего мира бортами своего корабля; до самого Абукира ему не случалось ступить на дворцовый порог, поклониться королю, склонить колено перед королевой. Он прибыл в Неаполь — он, мореплаватель северных широт, привыкший выгонять из ледяного логова белых медведей, — и его ослепило солнце, ударило в глаза сверкание бриллиантов. Он, женатый на простолюдинке, какой-то миссис Нисбет, увидел, как королева протягивает ему для поцелуя руку, а супруга посла — губы; нет, не королева и супруга посла, я оговорился, не две женщины, а две сирены! И он стал просто-напросто слугою одной и рабом другой. В бедном его мозгу перемешались все понятия о добре и зле; интересы народов отступили перед мнимыми или действительными правами властителей. Он стал апостолом деспотизма, сеидом королевской власти. Видели бы вы его вчера на совещании, где посланницей королевской власти была та, кого Екклесиаст называет «Чужачкой», — эта Венера — Астарта, эта нечистая лесбиянка! Он не спускал с нее глаз, вернее, своего единственного глаза, а немыми устами этой провозвестницы смерти говорили ненависть и мщение. Клянусь вам, я почувствовал жалость к этому новому Адамастору, добровольно позволяющему женщине попирать стопою свою голову. Впрочем, все великие мужи — а что ни говори, Нельсон из их числа, — все великие мужи обладают подобной слабостью, от Геркулеса до Самсона и от Самсона до Марка Антония. Вот что я хотел сказать.