Рыжее знамя упрямства - Владислав Крапивин

— Думаешь, мне хочется верить в это?.. Но я же думал дни и ночи. Я искал факты, старался узнавать, сопоставлять. Ты просто еще не знаешь много из того, что знаю я. Всякая логика — и формальная, и диалектическая — говорит одно… Помнишь, вы с Пашкой в прошлом году рассуждали о пеленгах? Когда на пересечении двух линий находят нужную точку? А здесь линий не две, их — десятки. И все сходятся в одном… Да теперь не все ли равно? Он получил, что заслужил. Видимо, такая карма…

Я поняла, что сейчас разругаюсь и с Ильей.

— Какая карма?! Ты рехнулся! Там под оползнем погибло вместе с ним столько невиноватых! Они-то при чем? Просто так, заодно?!

Илья помолчал, убрал руку с моего плеча, откинулся к спинке скамьи.

— Подполковник Будимов погиб не под оползнем. Гаевский звонил, в интернетовских “Известиях” проскочили уточненные данные. Он был убит на том же шоссе, но за несколько минут до лавины. Одиночным выстрелом…

Опять стало зябко до озноба.

— Чьим… выстрелом?

— Неизвестно. И едва ли мы когда-нибудь узнаем… Возможно, чеченский снайпер, им платят немало баксов за каждого убитого офицера… А может быть, какой-нибудь мальчишка, у которого при зачистке забрали родителей и он будет мстить, пока жив… Или мародер…

Я молчала.

Илья потрепал у плеча мои длинно отросшие волосы.

— Ничего, мучача, все проходит, как говорил Экклезиаст. В августе все-таки съездим в Тюмень.

— Тебе нельзя…

— Ты ведь знаешь: если нельзя, но очень хочется…

Мы немножко посмеялись. Илья сказал, что ему пора на процедуру. Я чмокнула его в щеку пониже заклеенного очка и пошла домой.

По дороге я зашла к Томчику, но у них было заперто. Идти к Стаканчику мириться было стыдно. Да и снова начали крутить меня хворь и слабость.

Дома я легла и долго смотрела в окно сквозь Лоськин глобус. “Все проходит”. И Лоська вернется с выздоровевшим отцом, и с Пашкой наладится связь, и со Стаканчиком помиримся, только… будет ли дальше так хорошо, как раньше? Кажется, в жизни что-то закончилось. Не вокруг, не с друзьями, а во мне самой…

Мама пришла раньше обычного, подсела ко мне.

— Киснешь?

— Ага.

— Ну, все равно. Надо поговорить…

“Еще какая-нибудь неприятность!”

— Говори, мам…

— Скажу сразу, главное. У нас есть возможность переехать в Петербург…

Я вмиг уловила суть:

— Насовсем?

— Да.

— Дядя Костя зовет?

— Видишь ли… Он звонил уже не раз. Есть, мол, для меня интересная работа. Не хуже, чем здесь. И есть возможность обменять нашу квартиру. Вернее, продать здесь и купить там. Он говорит, что у него на примете очень удачный вариант. Только решать надо быстро… А?

— Мама… так сразу… А Илья?

— Илья переведется в Петербургский университет. Это можно устроить, если похлопотать…

— А он захочет?

— А захочет он расставаться с нами?

— Ма-а… Боюсь, что здесь у него есть кое-кто, кроме нас…

— У “кроме нас” в Петербурге живет отец. И давно ее зовет к себе. С матерью они в разводе, дочка не прочь перебраться к папе…

— Как всё одно к одному…

— Не всё, к сожалению. Масса проблем. У нас тут прекрасная глазная клиника, а там неизвестно, как сложится… Но с другой стороны…

— С другой стороны, там не будет друзей с опасными мыслями о Кавказе, — догадалась я. — И редакции, где соблазняют переводом на журфак…

— Ты взрослая девочка. Все понимаешь…

Я все понимала. Или думала, что все понимаю. Например, то, что судьба иногда делает повороты, когда один отрезок жизни кончается и начинается совсем другой…

В конце концов, не все ли равно откуда переписываться с Пашкой?

Лоська? Он будет рядом с отцом, хватит у него радостей без меня.

Лючка, Стаканчик, Томчик? Они не соскучатся друг с другом. Тем более, что впереди новый Петрушин фильм…

Худо мне будет без них? Сперва, наверно, да. Но когда-то все люди расстаются. И лучше по-хорошему вспоминать “корабельное братство”, чем видеть, как оно угасает и рассыпается… по твоей собственной вине, Женечка!

Зато впереди — Нева, Эрмитаж, музеи, новые встречи, дядя Костя, парусные корабли, которые часто заходят с моря! И само это море — рядом!..

— Мама, можно я подумаю?

Она поцеловала меня.

— Подумай… и согласись. Ладно?

— Я… наверно, ладно…

Спала я неважно, однако без больших тревог. Просто не отпускали мысли о новом. А под утро приснилось все-таки плохое. Приснился Будимов.

Он в каком-то странном мундире с эполетами шел по пустому, горячему от солнца шоссе. Кругом была серая степь. Были и горы, но они синели далеко и никакими оползнями не грозили. Стеклянно и оглушающе трещали кузнечики.

Будимов шел, и я смотрела ему в спину. Не двигалась с места, но он почти не отдалялся, хотя шагал, шагал… Потом на пути Будимова встал мальчик. Я не сразу узнала Томчика. А когда узнала, очень испугалась.

А Томчик не боялся. Он расставил прямые, как тросточки, ноги, взметнул летучие волосы и, разрывая карман, выдернул револьвер.

“Не стреляй!” — крикнула я и не услышала себя.

Он выстрелил в Будимова всего один раз, навскидку. Тот сразу упал ничком, подняв над колеей серую пыль. Кузнечики смолкли, навалилась абсолютно глухая тишина.

Томчик виновато глянул на меня, отбросил револьвер и пожал плечом со съехавшей лямкой: что, мол, мне оставалось делать? Потом повернулся и стал уходить. Он уходил не как Будимов — удалялся очень быстро. Я стала кричать вслед, звать его. Нельзя было, чтобы он ушел! Но мои слова увязали в ватной тишине… И я проснулась.

И сказала маме, которая собиралась на работу:

— Я думала. Про вчерашнее… Я согласна.

Вечером я, чтобы утрясти все мысли и чувства, взяла Илюхин плейер, надела наушники и легла на тахту. Вставила кассету с Вивальди на фоне прибоя. Нажала кнопку. И… вместо плеска и шороха волны по гальке — аккорды и мужские голоса:

Ну, ладно. Я не стала выключать. И как бы в знак уважение к Пашке, и вообще… песня-то неплохая. Слова мне, правда, казались какими-то плакатными и даже хвастливыми: