Ты как девочка - Елена Колина

Вернувшись, Клара поняла, что сумка с ключами от ее и родительской квартиры осталась дома, опять заплакала – такой уж выдался плаксивый день. Поднялась с Мурочкой к родителям, вспомнила, что Берта в это время ходит в магазин за кефиром для папы, вернулась к себе на третий, пнула в злобе запертую дверь – и тут же открылась соседская дверь, и неприятная соседка сказала неприятным голосом «если хочешь, заходи».

Клара присела с заснувшей Мурочкой на кухне, там были гости, курили, она, смерив гостей презрительным взглядом – курить при ребенке! – ушла в комнату, пристроила ребенка на диване, зажав Мурочкину голову между диванными подушками, но и там тоже было шумно и накурено. В квартире был странный, повсюду проникающий сладковатый запах, девушка оказалась не двадцатилетней, а 26-летней, что представлялось Кларе огромным, принципиальным различием, как в детском саду между младшей и старшей группой, – она, Клара, еще маленькая, а Карл уже большая.

Клара сидела как на иголках, прикрывала платком Мурочке рот, чтобы та не дышала странным сладковатым запахом (она даже поняла, что курили траву) и сигаретным дымом, нервно поглядывала на часы, прикидывая, вернулась ли Берта, и наконец выдернула ребенка из диванных подушек и бросилась домой – домой, в нормальный мир, мир чистоты, послушания, чистых пепельниц, мир кефира… Вручив Мурочку Берте, сказала «я на минутку» и вернулась к Карлу.

У Карла на столе посреди книг лежал открытый журнал, на странице было «Алена Карлова «Халва», рассказ».

Клара поглядела, прочитала, задохнулась: это твой? это ты? это правда ты?.. ты писатель?..

– Это правда я, – подтвердила Карл. – А что ты так изменилась в лице? Никогда не видела писателей? Я писатель. Будущий нобелевский лауреат.

Тогда, в те времена, писатель был невероятно уважаем: если тебя напечатали в журнале, ты велик. Прозу Алены Карловой напечатали два раза в одном журнале, и один раз напечатали ее стихи – в другом журнале, и вскоре должна была выйти книжка. Для Клары (так же как для многих, для всех) это было все равно что Алена Карлова была бы космонавтом.

Карл (иногда ее называли Карлуша или Карлуха) стала без преувеличения вся Кларина жизнь. Подружки, школьные и институтские (разве могли они сравниться с Карлом?!), были далеко, а Карл рядом, к ней можно было ускользнуть на минутку: привела к родителям Мурочку, оставила «на минутку», позвонила в соседнюю дверь, и – вот она, настоящая жизнь, в клубах сладковатого дыма и разговорах.

Кларе не все нравилось в соседской квартире. Собеседники Карла не очаровывали ее своим «ты гений, старик», они были люди другого типа, не такого, как она и ее друзья, – были не веселы, слишком много пили, были плохо одеты, горды своей гениальностью, презрительны к окружающему миру и недостаточно хорошо вымыты. Клара для них тоже была чужой – хорошенькая, чистенькая, умненькая, ничуть не гениальная, профессорская дочка и номенклатурная невестка. Любого мужчину Клара рассматривала как подходящую ей особь мужского пола, отвечая себе на вопрос: да или нет? Да или нет, да или нет? Эти все были «нет».

А вот Карл!.. Она была по-настоящему умна и поражала парадоксальными утверждениями, например: чем больше книг мы не прочитали, тем мы более образованы; нужно уметь правильно не читать книги; десять минут – это максимум времени, который можно потратить на книгу; показатель интеллекта – это умение высказываться о том, чего не знаешь (именно это она утверждала при знакомстве с родителями Клары и за это была признана опасной). Клара чувствовала себя рядом с ней и такими суждениями прямой, как шпала.

Клара прочитала рассказ Карла в журнале, он был хорош – так она и сказала тоненьким искусственным голосом «он хоро-оший», как о человеке. На самом деле рассказ показался ей скучным, сложным, с переизбытком метафор на страницу текста. Она любила читать «про жизнь и про любовь», чтобы был сюжет, характеры, и чтобы самой полюбить персонажей, и сопереживать, и чтобы книгу можно было начать с любого места, как «Анну Каренину», «Сагу о Форсайтах», Гончарова и Тургенева, и все еще по-детски почитывала Дюма и Агату Кристи, в общем, на взгляд Карла, у нее был самый что ни есть низкий литературный вкус – романы и детективы.

Рассказ Карла был на ее вкус – плохой, но она не решалась так подумать.

Напечатанный в журнале рассказ был еще не так ужасен, как то, что Карл писала «для себя», не ожидая, что напечатают, или то, что она передавала за границу, – в тех текстах все было так черно, что Клара даже не пыталась оценить их с точки зрения литературы, ей было страшно читать и страшно думать: неужели Карл внутри себя такая же черная и страшная, как ее тексты?

– Тексты – это производная моего другого «я», не похожего на меня, какой ты меня видишь, – говорила Карл.

– Ой, ну, слава богу, а то мне очень страшно, – как бы насмешливо отвечала Клара.

В их отношениях, как в любви, кто-то целовал, а кто-то подставлял щеку, – конечно, это Карл подставляла щеку, а Клара была зависима. Но внешне это не проявлялось. Клара подсмеивалась, иронизировала, задирала, Карл и не догадывалась (как мы часто не догадываемся о своей роли в жизни другого человека), что ее новая подружка очарована и повизгивает, как щенок, от счастья, – ура, меня допускают до дружбы!

– Эта твоя Алена… что за дурацкое прозвище Карл?! Карл у Клары украл кораллы… Она прямо твоя сладкая греза, мечта. Ты посмотри на нее трезво, она человек с небольшим литературным дарованием и очень плохим характером… – уговаривал Клару отец. – И разговоры о Нобелевской премии – дурной тон.

– Эти ее кеды с шерстяными носками – не просто неряшливость, это вызов… – говорила Берта. – И лицо, у нее вечно такое заспанное лицо, она вообще умывается?..

Родители ужасно драматично, с психоаналитическим подтекстом, ревновали Клару к ее новой дружбе. Берта ходила за Кларой в соседнюю квартиру, как за заигравшимся во дворе ребенком: ведь все то время, что Клара разговаривала с Карлом, она могла бы разговаривать с ней, принадлежать ей и отцу, как было всегда и чему совершенно не помешал Кларин брак. Когда Берта показала свое неодобрение, Клара начала ходить к Карлу тайком. Заглядывала в соседнюю квартиру по дороге на прогулку с Мурочкой и с прогулки, и вечерами, как только Стасик приходил домой, бросалась к ней.

Берта обижалась на Клару за ее детскую поглощенность соседкой, профессор Горячев ревновал дочь к интеллектуальному авторитету «какой-то там якобы писательницы». Ведь с тех пор, как Клара ребенком просила «расскажи про атомы», именно он определял ее интеллектуальные интересы. Пусть она не была больше его деткой, пусть была женой, мамой, но он мог рассчитывать хотя бы на то, чтобы владеть ее умом. Но теперь и это последнее у него отнималось!

– У меня вопрос как к интеллектуальному кумиру и вождю моей дочери: как вы относитесь к… – спрашивал Горячев, встречая соседку на лестнице.

На месте к… бывал кто угодно, от Шекспира до современных писателей, Горячеву было все равно, как уесть Карла, уличить в безграмотности, лишь бы показать дочери, что ее кумир – «выпендрежница» с самым худшим видом снобизма, интеллектуальным. Карл ни разу не попалась на удочку, ее ответ каждый раз был: