Вкус одержимости - Елена Лабрус

Когда я его привезла, мне ещё казалось, что он поправится, хотя врачи говорили: не дотянет и до лета, мозг сильно поражён. А он ничего, дотянул. Словно не мог пока умереть. Словно его здесь что-то держало, какое-то незаконченное дело, о котором он мне пытался рассказать в тот день. Но к нему пришли друзья, бывшие коллеги, я заторопилась. И это так и повисло недосказанным — что-то произошедшее в тот день, когда у него случился первый приступ и он за рулём потерял сознание.

Теперь он то приходил в себя, то неделями пребывал в забытьи. И я не знаю какие моменты мне нравились больше: даже когда приходил в себя, меня он больше так ни разу и не вспомнил.

Что бы ты знал о чувстве вины, Алан Арье!  

Узнаёт меня отец или нет, в памяти он или в беспамятстве… А две тысячи в день, плюс памперсы, плюс…

Я сцепила зубы. Выдохнула.

Но ты прав: всё это сраное дерьмо! Я жива. Я поправлюсь.

Я должна.

— Я справлюсь, пап, ты не думай. Вообще ни о чём плохом не думай. Особенно о деньгах. И не переживай из-за меня. Честное слово, я выкручусь. У меня даже есть план. Который, правда, чуть не сорвался, — горько усмехнулась я, — но ещё в силе. Ладно, пап! Не скучай! До встречи! Приеду, как смогу. Пока!

Я отключилась, попрощавшись с Ириной Палной.

И решила заодно переделать все дела сразу.

Набила сообщение и на работу, что меня пока не будет.

Просто из вежливости. Не думаю, чтобы меня там потеряли. Такие мелкие курьеры, студенты, как я, со своими машинами, работали по «живой очереди» сдельно, как в такси: кто приехал, тому и дали работу. Приехал снова — очередная заявка твоя. Не приехал — никто и не заметит, желающих всегда было полно.

Отправив сообщение, я оглянулась.

В комнате по-прежнему никого не было. Камин почти прогорел. Дождь так и поливал. Гостиная всё так же была прекрасна. Камень. Дерево. Свечи, стилизованные под настоящие. Кованный металл. Две маленьких злобных горгульи по краям каминной полки.   

И, затаив дыхание, словно совершаю что-то постыдное, я ткнула в иконку сайта, спрятанную в далёкую папку, подальше от чужих глаз.

Набрала логин, пароль. Замерла…

Восемь новых сообщений.

Волнуясь до дрожи, открыла первое. Пробежала глазами.

Кто?! Сколько?! Да пошёл ты! Да сам ты бледная! И не спирохета, а трепонема, неуч!

Я расстроилась: вот что за люди! И как раз собиралась удались оскорбительное сообщение, когда над ухом прозвучал мужской голос.

— Мои последние слова были «Да можешь не возвращаться!»

Я дёрнулась от неожиданности.

И выронила телефон.

— Простите, что? — прижала я руку к груди, перепугавшись.

С трудом переведя дух, превозмогая боль, потянулась за упавшим телефоном и в ужасе застыла… тот лежал экраном кверху, светясь омерзительным сообщением и подозрительным логотипом сайта, словно изнанкой моей жизни.

И мужская рука подхватила его первой.

— Я кое-что понимаю про чувство вины, — протянул мне телефон Алан Арье. — Последние слова, что я сказал жене, были «Да можешь не возвращаться!»

Чёрт побери! Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет.

Видел? Или не видел? Успел прочитать? Или нет?

Мне и так было невыносимо стыдно, неловко и неуютно рядом с ним, а теперь ещё это. И в такой неподходящий момент, когда он решил вдруг поделиться наболевшим.

— Вы поссорились? — не смела я поднять на него глаза, следя только за руками и покраснев, наверное, до кончиков ногтей.

 Фак, фак, фак!

— Я не простил себе не её смерть, — налил он вина в два принесённых стакана. В один добавил воды, вставил широкую коктейльную трубочку, подал к самой груди, чтобы мне не пришлось тянуться.  — Она не на моей совести, — пружинисто опустился в мягкое кресло со своим стаканом в руке.

От него пахло дождём, словно он только что пришёл с улицы. И вид у него был расслабленный и даже благодушный, если это слово вообще можно применить к Алану Арье. Я физически чувствовала, как он удивлённо буравит меня глазами, пытаясь понять, что не так, но ничего не могла с собой поделать, чтобы исправить неловкость.

— Что же вы себе тогда не простили?

Поймав губами трубочку, я поспешно сделала несколько больших глотков.

 — Того, что был зол и не думал, как сильно её ранили мои слова. Что начал ту ссору, после которой она ушла. Что не остановил её, не попросил прощения, не обнял, даже не повернулся, когда, стоя в дверях, она сказала: «Скоро вернусь». И это я уже не смогу исправить. Но хочу найти того, кто оставил её умирать, и мне всё равно, что будет потом.

— Почему всё равно?

Я всё же глянула на него исподлобья. И только рот, наверное, не открыла от потрясения. Святая инквизиция! Как же он был хорош! Задумчив. Слегка отрешён. И до дрожи красив. Эти слегка взъерошенные, упавшие на лоб тёмными прядями влажные волосы. Небрежно расстёгнутый ворот рубашки. Рельефная грудь. Брутальная щетина. Расслабленная поза. Хрустальный бокал в длинных пальцах. А какой взгляд! Люцифер нервно грызёт ногти в сторонке.

Таинственный, пронзительный, опасный. 

В его глазах пороховая синь. В его глазах тлеющий вулкан.

Чиркни — и вспыхнет. Тронь — и обожжёт. Загляни — и спалит дотла.

Когда мы первый раз встретились, его взгляд был мёртвым, пустым, безжизненным, а теперь словно ожил. Блестит. Горит. Жжёт! 

   — Потому что мои последние слова были «Да можешь не возвращаться!» — повторил он с нажимом, а может, с лёгкой обидой. Наверное, ему показалось, что занятая своими неизвестными ему переживаниями, я слушала невнимательно.

А я — внимательно. Просто как тут сосредоточишься, дорогой граф! Вы неотразимы до боли в глазах.

И как назло то одно, то другое.

Я едва сдержалась, чтобы не выдавить из себя очередное «простите».

От опрометчивого поступка меня спасло вино. Оно вдруг прокатилось по пустому желудку, как шар для боулинга, выбивая страйк.

Я поспешно прижала руку к животу и умоляюще посмотрела на хозяина дома:

Пожалуйста, не надо меня дотла! Я просто есть хочу.

— Вы же не могли знать, что они окажутся последними.

Утешительница, скажем прямо, из меня вышла не очень. Но прощение я себе, кажется, вымолила: осталась жива. И с тоской посмотрела на остывший суп. Пусть он выглядел не таким аппетитным, как Алан Арье, по верху плавали застывшие жиринки, бульон был жидковат, но я должна быстрее поправиться и бежать отсюда. А еда — Вы снова правы, чёртов граф! — скорейший путь к выздоровлению.