Человек отменяется - Александр Потемкин

В кабинет метрдотеля вошли еще трое моих охранников. В.П. сидел в кресле и болтал по телефону.

— Запереть двери! — бросил я.

— Привет, дружище! — начал В.П. — Замечательно выглядишь.

— Вяжите его по ногам и рукам, заткните рот кляпом и заклейте скотчем, — решительно заявил я. Он не успел вякнуть, как ударом в голову был нокаутирован. Его связали и по команде положили передо мной на стол. — Облейте водой, хочу, чтобы он пришел в чувство. Пусть видит, как его начнут распиливать на части.

В.П. окатили ведром воды, а шарики льда засунули под рубаху. Постепенно глаза стали оживать, тело в судорогах задвигалось. «Приподнимите голову и закапайте санорин, — командовал я. — У него часто заложен нос, не хочу, чтобы задохнулся. Пусть смотрит собственной смерти в глаза». — В.П. попытался что-то сказать. — «Где электрический нож?» — спросил я. Перегудов передал мне инструмент и тут же включил его. «Минутку», — бросил кто-то за спиной. Я обернулся. — «Разрешите надеть на вас халат, — сказал охранник, — испачкаетесь!» — «Да наплевать!» — хотел было отказаться я, но все же поддался и разрешил надеть на себя поварскую одежду. Прошла минута, а казалось, целая вечность. Я приблизился к В.П.

«С чего начать распиловку?» Тут, надо сказать, руки у меня повлажнели, пульс усилился, рот запекся от редкого дыхания. «Начну с ног, — вначале решил я, — даже оригинально, чтобы он сперва без ног остался, а потом руки можно освободить от веревок и каждую медленно обрезать». Я почувствовал его тяжкое сопение, увидел капли пота на лбу, встретился с его испуганным взглядом. Я отвел глаза первым — и тут приметил на нем новенькие туфли той же модели фирмы «Петриччи», что были на мне. «Мы даже в одинаковой обуви, — про себя рассмеялся я. — Похоже, он надел их сегодня в первый раз. Купил, наверное, тоже, как и я, вчера, по рекомендации Тимура Баткина, нашего общего приятеля, известного в столице доброхота. А почему каблук у него толще? Набойку подбил, что ли? Интересно, о какой скидке договорился Баткин для него? — почему-то пришло в голову. Обычно меня такие вопросы мало интересуют. — Ну при чем тут скидка? — минуту спустя я уже ругал себя последними словами. Да, из своего человеческого трудновато выпрыгивать. Но тут опять понеслось: мой внутренний голос хоть и не дрожал, но был каким-то слабеньким. И говорил он самые простые вещи, которые и давеча приходили мне на ум. „Если ты такой особенный, начинай распиловку ненавистного существа, врага человека разумного, а не болтай сам с собой. Докажи самому себе, что ты действительно другой. Непохожий!“

Я почувствовал, что звук работающего ножа начинает меня раздражать: чтобы совсем не потерять рассудок, вытянул руки и шагнул еще ближе. Тут неизвестно почему мои глаза закрылись, и я услышал, как тоненько завизжал электрический нож. «Видимо кость отпиливаю! Значит, удается! — с радостью пронеслось у меня в голове. — „Браво, Иван Степанович!“ — по-моему, я даже вслух это прокричал. Или мне так подумалось. Когда открыл глаза, никакой крови ни на ноже, ни на теле или столе не было. В.П. лишь корчился, а сознания не потерял. — „Что это было?“ — глухим, растерянным голосом спросил я. — „Вы отрезали часть его каблука“, — прошептал Перегудов. Вначале подумалось: этот В.П. может посчитать, что я смеюсь над ним. Обрезать каблук? А? Действительно смешно! Я помолчал и как бы даже забылся. Но вдруг понял, что теперь собрать мысли невозможно. Захотелось спросить себя, а не болел ли я в последние дни? Молчание затягивалось. Со стола сползали капли тающего на груди В.П. льда. „Может, лечь вместо него, — вдруг мелькнула дикая мысль, — чтобы меня располосовали на пирожки? Ведь я сам нелюдь, господа! Что может заслуживать такой типчик, как я!“ Прошла минута, другая. Тишину никто не нарушал. Мой воспаленный разум начал остывать. Я украдкой взглянул на связанного В.П., и чувство омерзения опять охватило меня. Без лишних душевных мучений я лихо заорал: „Перегудов, продолжайте начатое дело! Да! Все вместе, господа! Продолжайте, продолжайте, продолжайте! Останки заложите в мясорубку на котлеты его друзьям“.

Я вышел совершенно разбитый. «Почему я так и не смог высказать свое главное пожелание? — то и дело мелькало в моей голове. — Сказать-то нужно было только одно слово — распилить ! А я не смог решиться. Тьфу! Если что-нибудь подобное произойдет со мной в будущем, я просто вынужден буду казнить самого себя. Ведь с хилой волей я ничего такого особенного добиться никогда не смогу. А зачем тогда жить? Когда команду давал, я же чувствовал, что это слово из меня не лезет, понуждал себя, силы немалые прикладывал, а не получилось. Может, потому, что, желая его убить, сам еще не был до конца готов к исполнению своих намерений. Да! Другого объяснения нет! Горько самому стало. Надолго ли поселилось во мне так неожиданно явившееся чувство неудовлетворенности содеянным? Будет ли оно меня преследовать и каждый раз так беспредельно терзать? «Хватит, хватит, хватит, — кричал я на себя. — Все мои поступки отныне будут совершаться ради будущего человечества. Хватит, хватит, Гусятников! Помолчи!»

Семен Семенович медленно просыпался. Сознание, впрочем, тут же начало шаловливо заигрывать с ним. То ему казалось, что он хочет открыть глаза и быстро встать, чтобы попить кофейку и присмотреть за своими барышнями. Одновременно требовалось продолжить сон и досмотреть нечто особенное, а что именно, он сам запамятовал, но чувствовал: это было очень занимательно и, если он опять уйдет в сновидения, — все всплывет само собой и он легко провалится в сладкие грезы. Тут же мелькала мысль, а не поваляться ли в постели просто так и не представить ли себя в каком-нибудь, ну самом необычном, обличии? Эта внутренняя катавасия продолжалась недолго. Химушкин покрутился на кровати, принимая разные позы в надежде найти себя. То лежал на спине, то переворачивался на живот, то устраивался бочком, но найти себя прежним никак не получалось. Оставалось кряхтеть и мучится, а от горькой мысли о своей беспомощности захотелось даже всплакнуть. Дрожа от бессильной злости, он все же открыл глаза, без особого интереса осмотрел комнату и остановил взгляд на окончательно потерявших былую форму ботинках. «Обувь совсем развалилась», — отметил он. Но никакого огорчения не почувствовал. Потом перевел взгляд на пиджак, висевший на стуле. Карманы были оттянуты, хотя пусты, снизу свисали обветшалые нитки, а складки на рукавах походили на старческие морщины. Локти не раз подвергались неуемной штопке, ее темные пятна уродливо топорщились. Пиджак совсем обтрепался и выгорел. А когда-то был изысканного цвета. Табачного? — перебрал он в памяти. — Нет, хаки. Да нет же, вишневого. Когда я его покупал? В восемьдесят третьем? Или в восемьдесят первом? А, вспомнил, купил я его по случаю получения университетского диплома. Это был семьдесят девятый год. Так что ношу уже двадцать семь лет. Пардон, разве, за это время я себе ни одного костюма не покупал? Нет же… На свадьбу я пошел в черном. Так я его в девяностом в ломбард сдал, но так и не выкупил. Тяжелое время было. Как после войны». Он скосил глаза на постель и обнаружил, что белье стало серым. «Когда я его стирал? А, не помню. Целая вечность прошла. Да, собственно, какая разница…» Улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась, скулы выступили, веки чуть прикрылись, лоб наморщился.