Провидица поневоле - Полина Федорова

— Да, — подтвердил граф, — все именно так и было.

— А потом она, — продолжала Натали отделять себя просветленную от себя же иной, — спросила вас, что бы было, если бы вы вдруг разуверились в вашем госте? Тогда вы прогнали бы его из дома? «Ну, если бы он совершил какой-нибудь бесчестный поступок», — произнесли вы не очень уверенно, но все же произнесли. Это означало одно: уличенный в каком-либо бесчестии господин Кекин скорее всего был бы выдворен из нашего дома. Мне, то есть ей, эти ваши слова запали в душу, и, немного подумав, она решила искусственно создать ситуацию, которой бы Нафанаил Филиппович был бы скомпрометирован и перестал бы являться в ваших глазах честным и благородным человеком. Она поделилась этой идеей с господином Блосфельдом, который охотно взялся воплотить ее в жизнь, потому что…

— Чушь! — воскликнул Эмилий Федорович, избегая встречаться с разгневанным взглядом графа. Зато он поймал на себе взгляд доктора, который, подняв от пола глаза, немигающим взором смотрел на него, и еще не ясно было, какой из этих взглядов был опаснее и страшнее. — Наталия Платоновна вполне может ошибаться в своих провидениях. К тому же есть свидетель, который видел, как господин Кекин входил и выходил из кабинета его сиятельства.

Все взоры оборотились на горничную Анфиску. Та стояла ни жива ни мертва, и восковая бледность, расплывающаяся по ее лицу, яснее ясного говорила о том, что еще немного, и бедная девица лишится чувств.

— Я… я… — попыталась она было что-то сказать, но у нее недостало для этого сил, и она безвольно опустила руки и уронила голову на грудь.

— Нет у вас никакого свидетеля, господин Блосфельд, — с гримасой брезгливости, так знакомой Нафанаилу Филипповичу, произнесла Натали. — Разработав со своей матушкой план, как оболгать господина Кекина, вы сами подкинули в его комнату векселя отца, вами же у него выкраденные, и подговорили горничную стать вашим свидетелем за пятьдесят рублей, которые, кстати, вы ей так и не отдали.

Она замолчала, переводя дыхание. Действительно, слов ею было сказано уже слишком много. Но она продолжила:

— Я знаю, Фаня, у тебя в голове вертится вопрос: зачем весь этот сыр-бор понадобился господину Блосфельду и его матушке?

— Ты знаешь, мне не особо-то и хочется это знать, — ответил графине Нафанаил Филиппович.

— Да, я тебя понимаю, — улыбнулась ему Натали. — И все же послушай, чтобы, как говорят твои знакомцы господа литераторы, расставить все точки над «i».

— Как скажешь, — не стал спорить Кекин.

— Дело все в том, — начала графиня, — что господин Блосфельд, руководимый своей матушкой, однажды уже просил у отца моей руки. Папенька не сказал ни да, ни нет, сославшись на мою болезнь, однако допускал возможность такого брака, если бы у меня не было никакой возможности выздороветь. К тому же, когда моя болезнь стала усиливаться, несколько потенциальных женихов, до того крутившихся возле меня и называвших себя моими поклонниками, как-то быстро растворились. Ну, кому нужна впадающая в ясновидение девица, читающая мысли и видящая все намерения окружающих ее людей насквозь? Сие хорошо раз-другой для любопытствия, а потом это просто раздражает и становится невыносимым. Это равно, что жить постоянно голым. Примерно с полгода назад папенька имел со мной разговор, в котором сообщил мне, что господин Блосфельд ищет моей руки. Я ответила категорическим отказом. Но Эмилия Федоровича и Августу Карловну сие нимало не смутило, и они продолжали ждать нового подходящего момента. Эти господа, надо признать, очень терпеливы. К тому же папенька мечтал о внуке, ведь бывает же, что у больных людей рождаются здоровые дети. Тогда российская ветвь Волоцких не пресеклась бы и продолжалась, пусть и по женской линии. И, не появись ты, атаки со стороны семейства Блосфельдов на папеньку и поползновения Эмилия Федоровича относительно моей руки продолжались бы непременно. Возможно, они даже добились бы своего. Папенька пожалел бы меня по причине возможной смерти, так и не познавшей любви, и дал бы свое согласие, а я пожалела бы папеньку, и согласилась бы на брак, лишь бы утешить его на старости лет. Но с твоим появлением, планы Эмилия Федоровича и Августы Карловны стали рушиться, а уж когда появилась надежда на мое выздоровление, в чем я теперь совершенно уверена, сии господа решили остановить процесс моего исцеления, избавившись от тебя посредством наветов и лжи.

Она облегченно вздохнула и открыла глаза.

— Вот, собственно, и все.

Минуту-другую все сидели молча.

— Да-а, — протянул граф и виновато посмотрел на Кекина. — Надо признать, что я попался на удочку, как какой-нибудь… старый осел!

Он поднялся с кресла и подошел к Нафанаилу Филипповичу.

— Дорогой друг, — опустил он голову, — несмотря на столь ужасные и незаслуженные оскорбления, нанесенные вам мною, я все же остаюсь с надеждой, что вы меня сможете простить.

Говорил граф долго, и было видно, что совершенно искренне. Он корил свою собственную слабость, ни в коей мере, конечно, не извиняемую ловкостью и хитростью злобных наушников, но все же достойную снисхождения, ибо, уделяя все внимание своей бедной дочери, он лишился прозорливости в окружающих его людях.

Несколько раз он порывался обнять отставного поручика, и лишь глубокое чувство вины, верно, помешало ему сделать это; он называл Кекина своим лучшим другом, единственным на свете, коему он может доверить все, что есть у него на сердце, клялся в беспредельной признательности и заклинал никогда не покидать Натали и его.

Закончилась тирада графа протянутой рукой, которую тронутый извинениями Кекин пожал без всяких усилий со своей стороны. Эмилий Федорович в тот же день был рассчитан и вместе с Августой Карловной выдворен из дома, Анфиска же разжалована в дворовые девки и сослана в самую дальнюю деревню.

Мир в доме графа был восстановлен.

Доктор оказался прав: после перенесенного кризиса, болезнь Наталии Платоновны заметно пошла на убыль. Переходы между состоянием просветления и бодрствования уже более никогда не начинались или заканчивались судорогами и болями. Время утреннего исступления с каждым днем сокращалось и вместе с тем, как ни странно, отступало и былое отвращение графини к Кекину в остальные часы. Теперь ему уже было без надобности избегать ее и прятаться, и, когда они встречались где-либо в саду или комнатах, Натали сухо раскланивалась с ним, и только.

Скоро граф Волоцкий снова стал выезжать в свет и вместе с графиней навещать Первопрестольную, делая и отдавая визиты. В конце октября Натали уже самостоятельно ездила в церковь и стала даже бывать в театре и на приемах, на которых иногда присутствовал и Нафанаил Филиппович в качестве друга дома. Отношение графини к нему стало постепенно ровным и даже, можно сказать, дружеским, чему отставной поручик не мог поначалу нарадоваться. Граф осыпал дочь подарками и тоже был вне себя от радости. Правда, неограниченная доселе привязанность Платона Васильевича к Кекину утратила былую силу, и дружеское его отношение получило некий оттенок покровительственности. И все же граф ни в какую не хотел расставаться с Нафанаилом Филипповичем, и, когда тот заводил разговор о своем скором отъезде, не желал его слушать. Приступы Наталии Платоновны сократились до нескольких минут в день, а скоро стали случаться не чаще одного-двух раз в неделю, хотя она по-прежнему не помнила в бодрствующем своем состоянии, что говорила и делала в состоянии магнетическом. И все же полное ее выздоровление можно было ожидать буквально днями.