Сестры - Георг Эберс

Все было красиво, роскошно и все ласкало и веселило глаз, пока Клеопатра не вступила на трон. Тогда она здесь, как и в своих покоях, расставила мраморные бюсты величайших эллинских философов и поэтов от Фалеса[31]до Стратона[32]и от Гесиода[33]до Каллимаха[34]. Она говорила, что за своим столом не желала видеть тех, кто еду, питье и смех предпочитает серьезным речам.

Вместо того чтобы сидеть на скамье или в ногах на ложе супруга, как требовал обычай, когда на пирах присутствовали женщины, Клеопатра возлегла на особенное, для нее приготовленное ложе, за которым стояли бюсты поэтессы Сапфо[35]и подруги Перикла[36]Аспазии[37].

Она требовала, чтобы ее считали философом и если не поэтом, то по крайней мере тонким знатоком поэзии и музыки; к тому же зачем ей сидеть, когда она умеет так живописно раскинуться на подушках и красиво подпереть рукой голову? Если рука и не была особенно хороша, зато всегда украшена золотом и самыми лучшими александрийскими каменьями, но главным образом она предпочитала возлежать, а не сидеть, чтобы показать свои ножки. Ни одна женщина в Египте и Греции не могла похвастаться такой маленькой, изящной ногой.

Сандалии тоже были сделаны так, что закрывали обе подошвы ног, а изящные белые пальцы с розовыми ногтями оставались совершенно открытыми.

За ужином Клеопатра, так же как мужчины, снимала свои сандалии и сперва прятала ноги под одежды, а когда следы от ремней должны были, по ее расчету, исчезнуть, выставляла ножки наружу.

Евнух Эвлеус был самым усердным поклонником этих ножек, не потому, что они были так прекрасны, а потому, как он сознавался сам, что по движению пальцев он угадывал то, что искусно умели скрывать ее рот и глаза.

Ложи из эбенового дерева были разостланы по три в виде подковы. Подушки из матовой оливкового цвета парчи с нежными золотыми и серебряными узорами манили гостей на отдых.

Царица, пожимая плечами, казалась недовольной. Дворцовый управляющий, пошептавшись с царицей, указал приглашенным их места.

Царица заняла самое крайнее ложе на правой стороне, царь на левой. Ложе, находящееся между ними, предназначенное для Эвергета, брата царской четы, оставалось незанятым.

Публий занял место в группе на правой стороне, возле Клеопатры. Коринфянин Лисий — по левую сторону, против Публия, возле царя.

Два места возле Лисия оставались пустыми; рядом с римлянином возлег храбрый и умный Гиеракс, друг и вернейший слуга Птолемея Эвергета.

Пока слуги осыпали весь зал розовыми лепестками, брызгали на пол благовонной водой и перед каждым ложем расставляли маленькие серебряные столы с тяжелыми красно-бурыми с белыми крапинками порфировыми досками, царь с дружеским приветом обратился к своим гостям, извиняясь за их малое число:

— Эвлеус должен был нас покинуть для занятий, а наш царственный брат сидит теперь за книгами с Аристархом[38], прибывшим с ним из Александрии, но он обещал быть непременно.

— Чем нас меньше, — сказал Лисий, низко склоняясь, — тем почетнее быть в числе этих избранных.

— Я рассчитывала из хороших выбрать лучших, — заметила царица, — но моему брату Эвергету и это небольшое число приглашенных показалось чересчур большим. Он в чужом доме распоряжается так же, как в своем, и запретил управляющему приглашать наших ученых друзей, из которых тебе знаком Аристарх, превосходный учитель мой и моих братьев, а также наших иудейских друзей; они вчера разделяли нашу трапезу, и я поместила их в число приглашенных. Впрочем, мне это даже приятно, я люблю число муз, и, может быть, он хотел этим оказать честь тебе, Публий. Ради тебя же, следуя римскому обычаю, мы останемся сегодня без музыки. Ты ведь говорил, что не любишь музыки, особенно во время еды. Эвергет сам хорошо играет на арфе, и тем лучше, что он придет позже. Послезавтра день его рождения, и он хочет его провести у нас, а не в Александрии; жреческие послы, собравшиеся в Брухейоне[39], прибудут сюда для поздравления, и мы хотим устроить для него блестящий праздник. Ты, Публий, не любишь Эвлеуса, а он отлично умеет устраивать подобные празднества, и я надеюсь, что он нам придумает что-нибудь новое.

— На завтра мы устроим большое торжественное шествие! — вскричал царь. — Эвергет любит блестящие зрелища, и мне бы очень хотелось ему показать, как глубоко радует нас его посещение.

Красивые черты царя при этих словах, шедших прямо от сердца, приняли особенно привлекательное выражение, но царица задумчиво промолвила:

— Да, если бы мы были в Александрии, но здесь, между египтянами…

Громкий смех, гулко отдавшийся в мраморных стенах царского жилища, перебил последние слова Клеопатры, сперва испугавшейся, но потом дружески улыбнувшейся при виде своего брата Эвергета. Молодой царь, оттолкнув управляющего, подходил к пирующим, рядом с ним шел пожилой грек.

Клянусь всеми жителями Олимпа и всеми богами и звериным сбродом, населяющим храмы на Ниле, — воскликнул вновь пришедший, причем он так громко смеялся, что тряслись и дрожали его мясистые щеки и колыхалось все его огромное молодое тело, — клянусь твоими хорошенькими маленькими ножками, Клеопатра, которые ты так хорошо умеешь прятать и которые всегда можно видеть; клянусь всеми твоими добродетелями, Филометр, я думаю, что вы решили превзойти великого Филадельфа или нашего сирийского дядю Антиоха и хотите устроить небывалую процессию и в честь меня! Право, так! Я сам приму участие в этом чуде и с моим толстым телом изображу Эрота с колчаном и луком. Какая-нибудь эфиопка должна изображать мою мать Афродиту! Великолепное будет зрелище, когда чернокожая красавица выйдет из белой морской пены! А что вы скажете о Палладе[40]с короткой шерстью вместо волос, о харитах с широкими эфиопскими ногами на плоских ступнях и о египтянине с бритой головой, в которой отражается солнце вместо Феба-Аполлона[41]?