Возвращение связного - Гелена Крижанова-Бриндзова

А потом придут эти.

Колченогий Гривка, Янчович и этот вертопрах Яно Мацко. Приведут землемеров, чужих, равнодушных людей, — этим не понять, что́ это поле значит для кого-то. Там, где Пальо чужому и шагу не давал ступить, откуда он бичом выгонял не только кур, но и воробьев, будут топать их сапоги. Поле, которое он обрабатывал сам, даже своим батракам не доверял его, будет искромсано лопатами землекопов. Колеса подвод, груженных досками и кирпичом, выроют в ухоженном грофиковском поле глубокие колеи.

А это пугало сидит здесь, кивает головой, как паяц на ярмарке. Сидит и лопочет без ума, без разума, будто старый козел блеет: я купил, я купил…

— Где мое наследственное, я вас спрашиваю? — взревел Пальо, схватил трясущегося старика за рубаху у горла и вытащил из-за стола. — Почему прахом пошла кровная грофиковская земля? За что вы горло мне подрезали?

Старик с трудом проглотил слюну, раз, другой, оглянулся, перевел глаза на нож, все еще зажатый в руке, в диких, полных животного страха глазах, что-то блеснуло… Он занес руку.

Когда их разняли, у старого рубаха была изодрана в клочья, а у Пальо из плеча, из ямки между ключицей и предплечьем, сочилась тонкая струйка крови.

Пальо зажимал рану подолом рубахи, скалил желтые хищные зубы и пронизывал отца презрительным взглядом.

— Даже и этого не сумели сделать, эх вы…

Старый Грофик только перекрестился и заплакал со всхлипом.

* * *

Евочка Гривкова идет к первому причастию. Из младших детей священник выбрал только ее, потому что Евочка очень набожна.

«Мамочка, я останусь в церкви после литании, помолюсь за папку», — скажет она, а мама ей на это: «Останься, останься, воробушек мой, помолись».

А за крапивой для гусей пусть Милан идет, хотя это и девчоночья работа. Дитятко будет молиться на коленях в церкви, глазки возводить к деве Марии, а он пусть таскается по канавам, обжигает себе руки. И если бы только это! Притащит он крапиву, а мама на него: «Сколько мне тебя ждать? Дров нужно нарубить, сечки нарезать, воды коровам натаскать…»

Поди сюда, сходи туда, сделай, принеси, и всё быстро, быстро, у тебя что, обе руки левые? Евочка не может, пошла на мессу, Евочка на литании, Евочка понесла цветы лурдской деве Марии… Душечка наша, набожная Евочка Гривкова — котеночек наш сопливый! Будто я не видел, как она разучивает свои богомольные мины перед зеркалом!

Мама этого не видит, мама натешиться не может, что у нее такая славная, набожная доченька, из-за которой ей все соседки завидуют.

— Маргита, помяни мое слово, это будет первая невеста на селе! — говорят они ей, а мама расцветает на глазах от счастья.

Носится со своей Евочкой, всегда она с ней носилась и баловала ее. Ева родилась маленькая, хворая, все распашонки и рубашечки от Милана были ей велики, и мама всё причитала над ней: «Ты моя бедняжечка, ты мой воробушек!..»

Выросла бедняжечка ростом чуть ли не с маму, хотя ей всего восемь лет, щеки как пампушки, а для мамы она все еще воробушек. Ева, продувная бестия, знает, как добиваться от мамы всего, чего ей захочется.

Милан в жизни не сказал «мамочка моя золотая», а Ева это маме говорит каждый день, и на шею ей вешается, и лижется с ней.

Не один раз Милан хотел ей вмазать за это, но потом говорил себе: «Да ну, плевать мне на тебя», и Ева чувствует, что́ Милан о ней думает, перед ним она не осмеливается корчить свои набожные рожи. Когда они остаются дома одни, она косится на него покорным, боязливым взглядом, словно ждет, что Милан вот-вот набросится на нее. Но Милан только проворчит: «Катись!» — и она пулей вылетает из дома.

Воробушек идет к первому причастию, и, ясное дело, все только вокруг этого и вертится. У мамы нет талонов на белое платье для Евы. Гривковы не выполнили норму сдачи яиц, национальный комитет не выдал им талоны на текстильный товар, и мама пристает к Эрнесту, чтобы он как-то раздобыл хоть один талон.

— Мне бы только для девочки, мы уж обойдемся, сделай же что-нибудь, на то ты и секретарь!

— Опомнись, Маргита, какими глазами я буду на людей смотреть? — отбивается Эрнест. — И так уже шушукаются: председатель партийного комитета, секретарь национального комитета, а поставки не выполняет! Нужно было сдавать яйца, пока были, тогда и талоны бы получила.

Тут мама поднимает крик:

— А откуда же мне их взять? Может, мне в поле пойти, искать яйца в мышиных норах?

Эрнест захлопывает за собой дверь в горницу. Он, бедняга, думает, что мама перестанет докучать, если он хлопнет дверью. Но та нарочно кричит так, что ее слышно не только в горнице, но и на заднем дворе:

— Ну нету яиц, совсем перестали куры нестись! Тесто на лапшу не могу замесить, котлеты разваливаются, пропади она пропадом, такая жизнь! И вам чтоб пропасть вместе с вашими поставками!

Милан не понимает: как она может так говорить? Если что нужно для Евочки, мама это с мясом вырвет. «Мне бы только для малышки, а мы уж обойдемся…» Разве это справедливо?

Неправда, не могут они обойтись. И Эрнесту нечего надеть — в будни и в праздник ходит в своем старом вельветовом пиджаке; Милан вырос из своего воскресного костюма, на пасху он даже не ходил обливать водой девчат — не хотел выставлять себя напоказ в штанах выше щиколоток. Но мама видит только своего воробушка…

Не злись, Эрнест, не хлопай дверью, будет у Евы новое платье. Купит его мама, хоть из-под земли выроет эти талоны. Придет праздник тела господня, и наша барышня появится в белом платье, как невеста, волосы распущены, на голове венок из аспарагуса. Бабы заохают: «Ангел, ангел!» — а мама не будет знать, на какую ногу ей ступить от гордости.

«Я ее вздую, — решил Милан, до глубины души возмущенный суматохой, которая поднялась в доме вокруг первого причастия Евы. — Если ей в самом деле купят новое платье, я эту проныру вздую».

Он так бы и сделал.

Когда в день церковного праздника Ева появилась в платье до пят, в белых туфельках и с веночком на голове, Милан нахмурился и сделал было решительный шаг вперед. Но тут мама запричитала:

— Если б тебя видел отец, сиротка моя, если б отец дожил до этого дня…

И Милан понурил голову.

Пусть у нее будет белое платье, у этого воробушка. Пусть