Старшая правнучка - Иоанна Хмелевская

Да и выглядит пан Фулярский отвратительно до невозможности. Сам толщины неимоверной, весь уж облысел, да зато из ушей волосья торчат, лицо все в прыщах и буграх каких-то, нос словно губчатый, здесь синий, там красный, а сбоку шишка. За едой так чавкает и сопит, что аппетит пропадает. Увидеть такое чудище без сюртука, а тем более без нижнего гардероба, по мне так лучше сразу в речке утопиться. И как помыслю, что несчастной Зене придется за мерзкого урода выходить и нежности от него терпеть, так самой впору в петлю.

Слезы Зенины в такое расстройство меня привели, что я не выдержала и со всем моим пылом принялась ее к бунту побуждать и о себе помыслить, в отчаяние не вдаваться и духом воспрянуть, слишком она отцовской воле покорилась. Пусть же этот отец сам пьет пиво, кое наварил, а Зеня при ее красоте беспременно достойного супруга дождется. Отцом-тираном забитая, не посмела пакостному жениху отказ дать, только в слезах из салона сбежала. Пришло тут мне на ум просветить Зеню относительно предстоящих ей супружеских обязанностей, ибо темная девица неимоверно, хоть в деревне живет. Неужто никогда не видела коней или коров при случке? От моих разъяснений ей худо сделалось и дрожь ее взяла.

В себя пришедши, решила пану Фулярскому полный афронт учинить, а по крайности перед алтарем «нет» крикнуть. Но это уж последний скандал будет, и я совет ей дала наперед отцу твердо волю свою сказать, а пана Фулярского заблаговременно известить, чтобы дела до алтаря не доводить. Поклялась так и поступить, но вижу я – девица она духом слабая, хоть и твердила бесперечь: «Один конец, хоть в омут головой».

В сотый раз почитаю себе за счастье, что заблаговременно уразумела, сколь велика сила богатства, а Зеня может на всю жизнь несчастливой остаться, разве что пана Фулярского в скором времени на тот свет отправит, что я непременно бы на ее месте сотворила.

Юстину так захватила история затерроризированной отцом несчастной Зени, что она с ходу одолела огромный кусок неразборчивого текста, желая узнать, чем же все закончилось. Когда выяснилось, что девушка вышла-таки за мерзкого Фулярского, Юстина расстроилась ужасно и надолго оставила дневник, с головой погрузившись в события современности.

Денежная реформа основательно подорвала благосостояние всей родни. Тетка Барбара потеряла столько денег при обмене, что даже говорить об этом спокойно не могла, и вскоре все почувствовали последствия на собственных шкурах. А тут еще начались неприятности с Амелькой.

Две старушки из крайней комнаты померли одна за другой, чего Юстина почти не заметила, хотя участие в похоронах и принимала. Их жилплощадь унаследовала Амелька, оказавшаяся, к немалому изумлению Юстины, уже совершеннолетней. Девушка нашла себе жениха, юношу из хорошей, но совершенно разорившейся семьи, теснившейся в двух жалких каморках. Теперь, располагая отдельной комнатой, Амелька вполне могла приютить там жениха. К тому же она жутко гордилась тем, что сама стала зарабатывать. Ей удалось закончить какие-то фотографические курсы, она целыми днями снимала уличные сценки, видимо удачно, поскольку ее работы охотно брали разные газеты и журналы. Что ж, девица самостоятельная, выходить замуж ей никто не мог запретить.

Сын Людвика Дарек получил аттестат зрелости, но ни в один столичный вуз не прошел по конкурсу, не было у него подходящих рабоче-крестьянских предков. Пришлось ехать учиться во Вроцлав, так что прибавились расходы на оплату его содержания, надо же было парню есть и где-то жить. Он выбрал профессию археолога.

Ядвига, для которой внук Юречек стал смыслом жизни, прислала его учиться в варшавской школе, в Косьмине не тот уровень, и удрученная неприятностями с Дареком Гортензия приняла мальчика на место сына. Отец Юстины Тадеуш вдруг стремительно начал стареть, здоровье его тоже как-то сразу пошатнулось, обнаружились неполадки и с печенью, и с желчными протоками. Родные не сомневались, что причиной всему дурацкие порядки в стране. Потомственный банкир Тадеуш никак не мог примириться с таким безграмотным в финансовом отношении понятием, как неконвертируемая валюта, а будучи сотрудником банковской бухгалтерии, постоянно имел с ней дело. У Дороты же стало пошаливать сердце. Зофья и Марьян постоянно жаловались на нехватку рабочих рук, шестидесятилетнему Марьяну уже не по силам было самому обработать двадцать гектаров, батраков же в наши дни днем с огнем не найти. Если бы не Ядвига с ее неизбывными силами, наверняка не справились бы с хозяйством.

И тут Юстина вновь почувствовала, что беременна.

Трудно приходилось Юстине в последние годы. На ней были тринадцатилетний сын Павлик, пятилетняя дочь Марина, больной отец, постаревшая мать, свадебные перипетии золовки Амельки, угрюмая и растерявшая энергию тетка Барбара, ухудшающаяся ситуация с продовольствием и еще многое другое. Как ангел-хранитель, заботилась она о родных, вдруг оказавшихся в безвыходном положении и нуждавшихся в ее поддержке, помогая всем и советом, и делом, ровным обращением смягчая приступы отчаяния и восстанавливая душевное равновесие. Единственной опорой был верный муж Болеслав, пока полностью здоровый и даже получивший какую-то государственную премию за достижения в железнодорожном деле. Да оставалась еще верная и вечная служанка Марцелина, на которой словно годы не сказались.

Идалька родилась в очень трудное время. Родилась дома, в больницу Юстина не успела. Болеславу удалось в последний момент пригласить знакомую докторшу, докторша потребовала помощи, которую ей оказали Амелька с Марцелиной, Барбары дома не было. Идалька родилась просто в рекордном темпе, и тем не менее присутствие при процессе произвело на Амельку незабываемое впечатление. Услышав, что это были на редкость легкие роды, что обычно они проходят намного тяжелее, Амелька поклялась в душе никогда не подвергаться такому кошмару. И клятву сдержала.

* * *

К чтению дневника Юстина вернулась, когда Идальке был уже год и месяц. Возможно, сказалась невыносимо тяжелая окружающая ее действительность, захотелось отдохнуть душой, убежать в прошлое, в те благословенные времена. И, опять размышляя, из каких соображений прабабка, можно сказать, силой навязала ей свой дневник, Юстина подумала – а вдруг предчувствовала, что когда-то он станет для внучки единственным прибежищем? . С трудом разбирая чудовищные каракули, узнала Юстина, что приятельница прабабки Зосенька, та, с разбитым сердцем, воспряла духом, судьба вознаградила ее уже упоминавшимся паном Хенриком. Хенрик этот оказался первым дворянином, занявшимся совсем не дворянским делом, – на небогатое женино приданое построил сахарный заводик. Заработав на нем некоторые средства, смог завести еще и кирпичный, а уж разбогатев окончательно, занялся какими-то непонятными прабабке спекуляциями с железнодорожными акциями, что принесло и вовсе баснословные барыши. Удивлялась прабабка – ведь к алтарю молодые шли чуть не нищими, пан Хенрик унаследовал от двоюродного дяди крохотное поместье, да и то все в долгах, а вот сколотил же крупное состояние. Правда, немало сил это ему стоило, Зосеньке не мог уделять должного внимания.

Зато такое выдающееся событие, как рождение первого ребенка, сына Томаша, проскочило в дневнике прабабки почти незаметно. Может, неудобно было ей писать в постели, но вероятнее всего ребенок не занял много места в сердце и жизни матери. И опять невольно подумалось Юстине – что же, лгут классики? Ведь в произведениях таких писателей прошлого века, как Диккенс и Теккерей, молодая мама, произведя на свет младенца, уже белого света не видит, ненаглядное чадо заменяет ей все, мамаша не пьет, не ест, наверняка не моется, ибо не выпускает из рук драгоценную крошку, как мыться с крошкой? Муж позабыт-позаброшен, неудивительно, что появляются только того и ждущие куртизанки. Так что же, классики лгут, а бабуля правду говорит?