Нью-Йорк и обратно - Генри Миллер

– Кто, Гамлет?

– Макбет.

– Где обитают готтентоты?

– Готтентоты? Они приплыли из Африки… Точно, где-то у Замбези.

– Ниагарский водопад?

– Недалеко от Буффало. Для новобрачных.

– Где находится Обелиск?

– Ну, это вообще иероглифы… В Центральном парке, конечно.

– Сколько языков ты знаешь?

– Шестьдесят девять, не считая диалектов.

– У тебя есть секундомер с остановом?

– А ты перестань пороть чепуху, вот и получится секундомер с остановом.

Решив, что с него достаточно, Маннхайм три раза постукивает печаткой о стекло и ясно, пронзительно кричит:

– «Морнинг Девоушен!»

С этими словами он выбрасывает из иллюминатора тапочку для ванной и пару кальсон.

– Маннхайм, ты переходишь все пределы.

– Ну да, я ведь сумасшедший. Я просто ужасен.

– Как ты собираешься танцевать вечером, если остался без подштанников?

– А я пойду инкогнито. Валяй, спрашивай еще. У меня как раз просветление.

– Как насчет женщин? Ты, случаем, не заскучал без них в одиночке?

– Ну нет, у меня другие заботы.

– Например?

– Как убить время.

– Куда деваются минуты, которые мы теряем каждый день?

– Уходят в вечность.

– Великолепно! Прямо в яблочко!

– Можно и подальше, я не гордый.

Начался обычный вечерний концерт. Я тут ненадолго прерывался. Все чудесно отдохнули. Скрипач уже не встает, чтобы играть. Развалившись на скамье и забросив ноги на стул, он пиликает себе и даже не смотрит на ноты. Пианист молнией бьет по клавишам. Близится Плимут, и это предпоследний концерт перед тем, как пассажиры сойдут на берег. Самое время собирать у них чаевые. Барьеры между людьми наконец-то сломаны, и все счастливы.

Я чувствую, что обязан угостить музыкантов выпивкой. Хотя, если уж раскошеливаться, можно и к себе потребовать чуточку внимания. Подзываю скрипача и прошу сыграть что-нибудь исконно голландское. Тот качает головой.

– У нас давно уже нет музыки.

Как это? Совсем? В целой стране? Не могу себе такого представить. Вся эта Katzenmusik[78], которую нам играли, написана немцами, делится со мной скрипач. В Голландии остался только фольклор. Да, я кое-что слышал прошлым вечером: один плотник насвистывал голландский рождественский гимн. Печальная была песня. Очень печальная. Еще тоскливее того, что играют под Рождество англосаксы. Потом одна светская дама, плывущая первым классом, изобразила нам чечетку. У нее были туфли на высоких каблуках. Тоже очень грустная история. Зрителей утешила лишь узкая юбка путешественницы, прелестно облегающая красивый зад.

Все это я пишу уже в салоне. Каждый из попутчиков считает своим долгом подойти ко мне и спросить, упомянут ли он в книге и в каких именно выражениях. Особенно достает оперная певичка. Она наполовину испанского, наполовину голландского происхождения, по национальности – русская. Мечтает продиктовать мне свою биографию после того, как покинет сцену, а случится это примерно года через три. Прошлым вечером певицу испугали низкие потолки; опасаясь, как бы те не рухнули, она, по ее словам, даже не стала брать высокие ноты. Вчера с нами была еще француженка – настоящая заноза. Блеяла, как доярка. Может, она из «Опера Комик»? В общем, надоеда спросила, не буду ли я против сказать пару слов о весенней песенке, которую она только что исполнила. Почему бы и нет? Песенка называется «Primavera»[79], и сочинили ее в шестнадцатом столетии. Суть, как мне любезно было растолковано, в том, что девушкам не следует слишком часто носить кувшин к колодцу.

Оттуда, где я сижу, хорошо видно Маннхайма. Он выглядит озабоченным. Уже несколько раз интересовался положением барометра. И сигареты у него кончились. Бар закрыли до половины четвертого, сегодня же воскресенье. Музыканты поджидают у дверей, пока те отворятся. Обещали не брать больше одного дармового напитка на нос. Маннхайм настаивает, чтобы я вышел и продолжил беседу. Утверждает, что я самый милый человек на этом судне. И еще говорит, я умный.

Кстати, скрипач только что спросил, хорошо ли я провел время. Я кивнул. И тут он спрашивает: «КОГДА?» Нет, ты понял, Маннхайм?

Надо бы сойти вниз пописать. Что толку торчать здесь. Селедки перекатываются внутри организма и встают поперек горла, за компанию с pommesrissol'es и нессельродским пудингом. К семи часам нам выдадут бланки – просьба заполнить пассажирам, сходящим на берег в Плимуте. (Специальное сообщение для Маннхайма: не заполняй бланки для приезжих! Дуй в Роттердам на эсминце и рапортуй о прибытии Ее Королевскому коридорному. О'Коннел, будьте начеку, ждите дальнейших указаний!)

Ходят слухи, дескать, Маннхайм собирается подать на меня в суд, если прочтет о себе хоть слово в будущей книге. Он также против любых фотографий своей персоны…

Мы тут с ним поболтали немного по душам. Маннхайм спросил, чем я всю дорогу занимался. «Сочинял книгу», – ответил я. «Это невозможно», – возражает он. Нужно было сперва спросить меня. Я же должен подсказать хорошее название, иначе все коту под хвост. И что ты хочешь написать? Ты же ничего не знаешь. И не получил моей консультации. Вечером познакомлю вас с доктором, он все расскажет. Эта книга тебя еще прославит. Но сначала я должен просмотреть готовые страницы. Дать кое-какие рекомендации. Предлагаю выгодное сотрудничество. Девяносто девять процентов – мне, остаток честно делим поровну. Но тебе придется работать быстрее, ведь уже скоро Плимут. Погоди-ка… Я знаю, что делать… Вышли свои записи телеграфом. Письмом нельзя – опоздаем. Принеси мне страницы, я сам их перешлю. Полагаю, ты намерен прилично на этом подзаработать, а? Сочинять для удовольствия – чушь, пустая трата времени. Лучше уж порвать листы. Кроме того, без моих советов тебя нипочем не осенит вдохновение. Только со мной каждый вложенный доллар превратится в сотню центов. А сейчас раздобудь мне, пожалуйста, яблоко и сигареты. Марка «Пират». Что-то я разволновался… Ее Величество ждет… Почему не записываешь?»

За ужином интересуюсь у герра Шпека, сколько он решил оставить официанту в качестве чаевых. Ответ следует незамедлительно: полтора доллара. Ладно, а коридорному? Доллар и четвертак. Плохой был коридорный, дважды забывал внести имя герра Шпека в список на душ. А как насчет дежурного по туалету? Тридцать пять центов. Он и пальцем для нас не пошевелил. Подумаешь, подавал полотенца. Я заикаюсь о поручнях писсуаров. Герр Шпек презрительно фыркает. Как будто бы он не смог бы отлить, если бы те не блестели. Нет уш, са это толшен платить сама компания!

Зеландец, что сидит по левую руку от меня, едет навестить троих своих братьев; каждый из них живет в другой части страны и нарочно берет выходной ради семейной встречи, поэтому гость решил выплатить им компенсацию в размере однодневной зарплаты по действующим расценкам. По его мнению, это будет справедливо.