Шум ветра - Владимир Сергеевич Беляев

на фабрике козий пух и нитки и на дому вязала пуховые платки. Теперь договорились брать материал и для Катюши, которая сначала помогала старой мастерице, а потом и сама постепенно освоилась и начала самостоятельно вязать под руководством Александры Нестеровны. Работа была нелегкая, кропотливая. Старая женщина ревниво и придирчиво следила, чтобы все было сделано добросовестно, как надо, чтобы ни одной затянутой или передернутой петли, никакого малейшего огреха. А если чуть что не так, заставляла распускать вязание и переделывать заново. Словом, никакой поблажки, дело не шутейное, все должно быть в ажуре, как делалось в этих краях испокон веков, чтобы платок был красив, мягок, пушист, пролезал в обручальное кольцо или иной перстень.

Работали в большой комнате, больше всего в дневные часы, пристроившись поближе к окнам, где посветлее. Александра Нестеровна между делом беспрерывно рассказывала какие-нибудь истории, диковинные житейские случаи, которым не было счету. А иногда затягивала старинную казачью песнь, выпевая слова тоненьким дребезжащим голосом.

Под березынькой под белой

Нашла женка свово ратничка.

Эх, свово ратничка…

Осенние вечера наступали рано, тянулись долго, при электрическом свете вязать было труднее, глаза утомлялись, и женщины откладывали работу до утра, отдыхали. В такие часы, до самого позднего времени Катя рылась в книгах, читала все, что попадалось под руку, но с особым интересом листала старые книги. Все больше притягивали томики Пушкина, было их немного, а один лежал на самом видном месте, наверное, его брали чаще других. Это были письма поэта. Несколько страничек были заложены тусклой бумажкой, пожелтевшей от времени. Катя раскрыла книгу на заложенной странице и натолкнулась на письмо Пушкина к жене Наталье Николаевне.

Катя стала читать и изумилась. Это письмо послано Пушкиным жене из этого города. Значит, оно было написано здесь, в самом доме, где Пушкин останавливался в те дни?

«…19 сентября 1833 г.», — прочла Катя и остановилась от волнения. Надо же! И в такое же самое время, осенью! Вот чудеса какие. Письмо из этого самого дома. Подумать только. Сам Пушкин писал! Может быть, на этом месте сидел, покусывал перо и смотрел в окошко.

Она склонилась над книжкой, продолжала читать:

«…19 сентября 1833 года… в Петербург.

…Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к яицким казакам, пробуду у них дня три — и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу.

Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел…»

Катю бросило в жар, было слышно, как в груди стучит сердце.

— Вот человек! Чего стыдится-то? Плюнул бы на всех и уехал…

Она вытерла платком разгоряченное влажное лицо и продолжала читать:

«Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что же будет в постели? Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только. Свет-то мой Ипполит! Кстати о хамовом племени: как ты ладишь своим домом? На женщин надеюсь, но с мужчинами как тебе ладить? Все это меня беспокоит — я мнителен, как отец мой. Не говорю уж о детях. Дай бог им здоровья — и тебе, женка. Прощай, женка. Не жди от меня уж писем, до самой деревни.

Как я хорошо веду себя! Как ты была бы мной довольна. За барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику. Знаешь ли ты, что есть пословица: на чужой сторонке и старушка божий дар. То-то, женка. Бери с меня пример…»

Смесь серьезности и игривости письма развеселила Катю. Странное возбуждение не покидало ее, она оглянулась по сторонам, будто Пушкин, написавший это письмо, только что отложил перо и мог быть еще здесь, в этой комнате. Взгляд ее остановился на портрете Пушкина. Поэт был параден, красив, весел и благополучен. Но какой-то ненастоящий, придуманный художницей, совсем не похож на того живого, написавшего только что прочитанное письмо, человека серьезного, полного тревоги и волнения, умного, озабоченного…

Катя отвела взгляд от стенки, где темнело лицо нарисованного, напомаженного Пушкина, и снова углубилась в книгу, внимая живому голосу поэта. Перевернула страницу, стала читать подчеркнутые карандашом строчки другого письма. Это было еще одно послание Пушкина своей жене из той же поездки. Пушкин писал:

«Последнее письмо мое должна ты была получить из Оренбурга. Оттуда поехал я в Уральск — тамошний атаман и казаки приняли меня славно, дали мне два обеда, подпили за мое здоровье, наперерыв давали мне все известия, в которых имел нужду, и накормили меня свежей икрой, при мне изготовленной. При выезде моем (23 сентября) вечером пошел дождь, первый по моем выезде. Надобно тебе знать, что нынешний год была всеобщая засуха, и что бог угодил на одного меня, уготовя мне везде прекраснейшую дорогу. На возвратный же путь послал он мне этот дождь и через полчаса сделал дорогу непроходимой. Того мало: выпал снег, и я обновил зимний путь, проехав верст 50 на санях. Проезжая мимо Языкова, я к нему заехал, застал всех трех братьев, отобедал с ними очень весело, ночевал и отправился сюда. Въехав в границы Болдинские, встретил я попов и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи. Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня — искокетничаешься. Одна надежда на бога да на тетку. Авось сохранят тебя от искушений и рассеянности. Честь имею донести тебе, что с моей стороны я перед тобою чист, как новорожденный младенец. Дорогою волочился я за одними 70 и 80-летними старухами — а на молоденьких… шестидесятилетних и не глядел. В деревне Берде, где Пугачев простоял шесть месяцев, имел я une bonne fortune — нашел. 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от нее не отставал, виноват: и про тебя не подумал. Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать…»

Катя не могла оторваться от книги