Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев

Сзади кто-то кашлянул. Кто смеет мешать? Хва-Заде прижимался все крепче, уже лоб ссадил, похоже, о доску. Еще кашлянули.

Хва-Заде недовольно отделился от драгоценной посылки. Перед ним стоял человек чуть выше среднего, в серой шинели без знаков различия, в не слишком новых, потрепанных сапогах, в серых перчатках.

В предварительной камере, тесной как походная палатка, неопрятная малозубая баба с картофельным носом с первого дня нашептывала Зине Третьяк:

— Как есть советую: сознавайся во всем. Ты девка красивая, видная, молодая, задача твоя на текущий момент — поменьше отсидеть да поздоровее выйти!

Зина сторонилась, отсаживалась, если было куда, сознаваться ей все равно было не о чем, услышав от следователя про финский шпионаж и убийство Кирова, со стула едва не упала, слова долго молвить не могла.

— И-и, наивная! — фурыкала картофельная. — Тут закон свой, лучше поверь, чем на своей шкуре усваивать. Взяли — так не отпустят. Сама не сознаешься — спустят шкуру-то. А шкура одна!

И сыпала ахинеей как воду не дают по неделе и про паяльник в не повторить куда.

Зина не верила. Она уже трижды посещала допрос, и следователь был вежливый, культурный, просил называть себя просто Павлом, угощал вкусным кофе, Зина на воле такого не пила, какой уж паяльник. Следователь даже нравился. Уговаривал, правда, на вещи странные, подписать про заговор на убийство, как она, Зина, должна была пролезть в окно товарища Кирова с соседней крыши, отпереть черный ход, впустить братьев Самариных с топором. Зина терпеливо убеждала его, что ошибка. Что и с братьями Самариными, и с Тамарой Марковой, и с Сергеем, фамилии которого она не знала, у них дружба, а не заговор. Подробно рассказывала, где с кем видалась, о чем говорили, какие фильмы смотрели в «Гиганте», следователь — совсем молоденький, кончик языка высовывал, когда писал — скрупулезно все фиксировал в протоколе. И Зина была спокойна, что ее скоро освободят.

Но однажды вдруг вечером ее привели в шкаф: то есть натурально открыли дверь в коридоре, и она оказалась в шкафу, с четырех сторон стены, руку не протиснуть, чтобы нос почесать, только о плечо. Ключ скрежетнул. Зина оторопела. Хотела подать голос, крикнуть что-то, но что? — только комическое «кто там?» в голову лезло. Ждала, когда выпустят, но потом прямо почти перед глазами, чуть только выше, вспыхнула яркая-яркая лампочка. Глаза закрывай: разницы почти никакой. И горячо от нее. Сколько это было, Зина не понимала, только когда в камеру привели, обнаружила, что время завтрака (ломоть хлеба и кружка воды).

Зина, альпинистская чемпионка, перенести могла многое, и сознания не потеряла, только потом целый день жутко болела голова, и она ничего не видела, кроме огромного красного шара. Днем в камере не полагалось спать, едва Зина пыталась прикорнуть, влетал тюремщик и хлестал плеткой, чего раньше не практиковалось. Тем не менее к вечеру спортивный организм одолел красного шара, Зина оклемалась, тут ее повели. Испугалась, что в шкаф; привели в кабинет Павла. Обрадовалась, но Павел не появился: два часа сидела в одиночку, потом увели. На обратном пути в коридоре навстречу вдруг послышался вой. Два тюремщика протащили мимо Зины волоком мужчину с разбитым просто как фарш в мясном отделе лицом, а за ним по коридору тянулся густой вонючий след.

Ночью Зина согласилась с мыслью, что проволокли человека мимо специально для урока для нее, и в голове сложилось неохотное понимание. Что же, городские шепотки о том, что происходит в Н.К.В.Д., которые Зина старательно пропускала мимо ушей, потому что с честной чемпионкой несправедливости сотвориться не может, оказались правдой.

Зина решила, что подпишет все для Паши прямо завтра, но в кабинете был другой следователь, молчаливый и с перхотью. Зина уже изготовилась подписать, но не смогла. В голове ее все перевернулось опять. Ну как же можно подписать то, чего не было, да еще и наврать на друзей?

Следователь удивился, но не бил. Назавтра ее не вызвали, и еще день не вызвали, а вечером привели в шкаф. Зина взвыла, красный шар включился мгновенно, она вновь решила подписать, заколотилась как рыба и, как ни странно, ей скоро открыли и повели. По дороге Зина одумалась, что подписывать нельзя. Услышала, как один тюремщик шепнул другому что-то вроде «секретарь посмотрит».

В кабинете Паши снова не было, а был видимо именно секретарь: строгий мужчина в черном пальто, блестящих ботинках. Оглядел Зину, пожал плечами, сказал раздеться. Зина не поняла, тюремщики потащили с нее свитерок,

Зина сжалась, секретарь влепил ей пощечину. Сняли свитерок и лифчик, секретарь пощупал ее большую грудь, больно дернул за спелый, взрослый сосок. Кивнул снять остальное, Зина подчинилась, сняла. Секретарь пожал опять плечами, но сказал «пусть».

Следующий год она провела во флигеле Смольного, хорошо кормили, в чистой комнате с другими красивыми девушками, хотя одна, кривоногая, как колесо, бурятка Шылым казалась Зине просто уродливой, но ее забирали чаще других почему-то. Вообще же забирали чаще ненадолго, чаще в специальную комнату на этаже, редко в спальне при всех, иногда забирали на объект, иногда и на ночь, а то и на две или три, если летом на дачу, и там даже баловали, можно было и купаться, и загорать, били редко, хотя извращались бывало и больно. Поили шампанским. Секретарь тот, кстати, ни разу и не появился сам, Зина думала, что вдруг Павел будет, но и тот — нет. Жизнь была бы даже хорошей, но пугала неизвестность: что дальше? Некоторые девочки иногда не возвращались, появлялись новенькие, потом началась война, но распорядок не сильно поменялся, только кормить стали хуже, но терпимо. А потом понадобились альпинисты.

— Что вам угодно? — вздернулся всклокоченный краснорожий гном с огромной, пенистым шаром бородой. Борода была желтой от свежих стружок. Гном тут же себе и ответил:

— А, да. Вы оттуда. Мне телефонировали. Что же, проверяйте, проверяйте! Вы десятый проверять! Десятый! Вывозим все что можно. Шестьдесят два вагона уже на месте! «Блудный сын», «Святое семейство», Ван Дейк весь, Мурильо, Рубенс этот ваш ненаглядный, Веласкес, «Литта» там, «Бенуа» там… Сотни тысяч объектов! Еще готовим два самолета! Дайте больше! — вдруг требовательно сказал академик, глядя на Максима чуть косо. — Дайте! Установка шедевры, шедевры… Да у нас все шедевры! Миллионы шедевров! Сикстиллиарды! Ни одной второстепенной вещи! У нас сама коллекция шедевр, сочетание экспонатов — шедевр музейной мысли, услышьте меня! Это как сердце резать на части! Рембрандта спасать, а Поулинио — не спасать? Мадонна! Вы видали «Самаритянок в Венеции»? Как там трепещут плащи! Как та, что справа, волосы поправляет: так и шевелятся на ветру! Это ли не шедевр? А не помещается в квоту! В квоту!!!

Хва-Заде вподпрыгнул, утыкнулся в Максима бородой.

— Эка слыхано — в квоту! На Поулинио квота! По каждой вещи решение — это бритвой по глазам, бритвой, услышьте меня! Как решать! Товарищ Киров продиктовал: галерею восемьсот двенадцатого года и галерею героев Советского Союза — не вывозить! Чтобы силой своей, гипером своим — город защищали! Слава Кирову! Решил за меня! Но остальное, остальное…