Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев

Листовочку как раз изучал Здренко. Физиономия у него была, будто сладкого съел. На листовке два красноармейца молотили прикладами некоего носатого типа в фуражке. Призыв гласил — «Бей жида политрука, Рожа просит кирпича».

— Рифма хорошая, — осторожно заметил Максим.

— Редкая, — согласился Арбузов чуть снисходительным тоном специалиста. — Ты если что занятное найдешь, тоже мне приноси. Коллекцию собираю.

— Я же тебе выписку сделал, — спохватился Здренко, выпархивая едва не из рукава листок. — Поймали тут одного… пассажирчика. Антисоветские письма в Смольный слал. Бухгалтер в тресте, хе-хе. Я зачту.

И, приняв позу картинно-актерскую, подбородок и глаза закатив, пухлую ладонь за спину, зачел:

— «Товарищ Киров, риторика власти по-прежнему вызывает скорее раздражение, нежели энтузиазм… ляля-ля… вот дальше хорошо. Объявлена мобилизация населения на оборонные работы, которые почему-то именуются трудовыми работами. Выходит, что на остальных работах труд не затрачивается? У нас, впрочем, вещи часто называют не своими именами. Кто-то давно назвал сельскохозяйственные продукты продуктами питания, и население, не знакомое с иностранным словом „продукт“, именует теперь все относящееся к продовольствию продуктами питания, не понимая, что продукты питания ни при каких условиях в пищу не идут».

И выдал трель своего противного дребезга. Губы Арбузова одобрительно дрогнули.

Распахнулась дверь. Двумя ломаными отрезками, продолжая геометрическую буффонаду, шагнул в кабинет Рацкевич. Оказалось, что он сильно хромает.

— Снюхались, сучьи дети? Молодцом. Новенький, падло, масквич, но по всему чувачок невредный. — Рацкевич коротко вперился в Максима. — На первый взгляд, а там пощупаем. И Ленинграду не совсем чужой — ну, я вам рассказывал… Нет, вы гляньте, что из Фрунзенского пишут! — переключился Рацкевич, затряс бумагами. — Будто члены Р.К.П.Б. жгут партбилеты, немцев ждут, вражьи выбляди! Фамилии, сука: семь штук! Семь, ядреный потрох! И райкома комсомола их этот главный, Шарафутдинов, ударился, падло, написано, в цыганщину! В цыганщину, а! Кусок жопы этот Фрунзенский, а не район! Ты, значит, Фил Филыч гони сейчас в ихнию парторганизацию, пусть проверят билеты у этих… по списку. Если у кого нету — лично яйца отрежу. И в окнах Т.А.С.С. опубликую с наглядной зарисовкой художника. А про Шарафутдинова я с Кирычем потолкую. Он не любит, когда номенклатуру трогаем, но надо ведь гадину душить, так — нет?

— Сейчас же будет исполнено, товарищ генерал, — поклониться Здренко в силу своей крутлобразности не мог, но весьма ловко присел подобострастно, будто коротко сдулся и вновь раздулся.

— Давай, сука, шлепай… А новенькому надо Ульяну показать. Она где сейчас?

— Отдыхает сейчас, товарищ генерал. С вечера до полудня работала, с церковниками. С утра теперь выйдет.

— А, ну с утра, значит. Слышь, ты… — Рацкевич повернулся к Максиму, нахмурился, дернул себя за палец, костяшками щелкнул.

— Полковник Максим… — начал Максим.

— А то я не помню! За дурачка-то меня не держи, — генерал коротко вонзил в глаза Максиму взгляд-шуру-пы. — Зайди с утра, посмотри на Ульяну… Для вдохновения. Чтоб там в Эрмитаже… тылы за собой ощущать.

— Доча, доча, как хорошо что ты пришла!

Варенька пришла уже давно, и успела сварить суп из

гороха, но мама заметила ее только что.

— Доча, сегодня во время бомбежки комната наша прыгала, просто прыгала! Я думала, она вылетит в небеса.

— Мама, ты что, в щель не спускалась? — поразилась Варенька. Мама сильно боялась бомбежек и даже ночами норовила добраться до убежища.

— Я решила больше не ходить, Варвара.

— Как же так?

— Я устала бегать, доча, устала. По лестнице бежишь, сердце прыгает, того и гляди выскочит, как ракета, и в небеса! Я иногда так и вижу, как сердце выпрыгивает — изо рта. Страшно, доча! В убежище бомба меньше шумит, но люди-то во-оют. И паникуют, злятся, и дети кричат. А дома хоть только бомба.

Ела мама все маленькими глотками, по пол-ложечки супа, и хлеб зачем-то просила разрезать на крохотные кусочки, но быстро: ложка за ложкой, кусок за куском. Съела полтарелки, остановилась передохнуть.

— Не нравится мне шум, Варвара, так не нравится! Сама тревога воет — как бомбу зовет, зазывает! Лети сюда, бомба, лети-и! Ты помнишь Тавриди художника, Патрокла Афанасьевича?

— Нет, мама.

— Большой папин друг был. Жил на Седьмой линии, аккурат напротив трактира Прянишникова. Расстегаи там были отменные, со всего Ленинграда ехали… А музыка была механическая, из автомата, протиивная. Очень Патроклу Афанасьевичу картины маслом писать мешала. Он натура был тонкая… И он, доча, подумал да оглох. Специально оглох, чтобы картину закончить. Может и мне оглохнуть, доча? На время войны.

— Нет-нет-нет… То есть если только на время войны, — растерялась Варенька.

Мама докончила с супом.

— Спасибо, Варюшка, горячий, вкусный. Ну не такой вкусный… но горячий, Варюшка. Не такой ведь вкусный? Сюда бы грудинки, картошки…

Последние немного лет, два-три, до репрессии Варин отец, заслуженный рабочий-революционер, получил солидный пост в районном исполкоме. Они вдруг первый раз оказались богатыми: по своей скромной мерке. Дважды съездили в Кисловодск, однажды и с Варенькой, а так — полюбили вкусно поесть и хаживали по ресторанам. Никогда раньше мама в ресторанах не бывала и не ела никогда особо изысканно, но после ареста начала она болеть. И рестораны эти, скатерти белые, приборы особые, когда к каждой малости своя вилка-закорючка, было последним, что запомнилось ей из той, до болезни, счастливой жизни. Она и сейчас поминала часто то устриц, то суфле: совсем уж это нынче звучало всуе.

— Мама-мама, конечно-конечно! Картошки там была половинка в супе… а мяса выдач не было давно, ты знаешь… Завтра пораньше в очередь встану. Наши скоро победят, мамочка, и все будет вкусно, да-да!

— Я же не жалуюсь, доча, не жалуюсь. Другим тяжелее! Я вот тебе от своего хлеба утреннего кусочек оставила, так что ты…

— Мама-мама, опять? Зачем же?

— А я сытая, доча, мне ведь много не надо, мне бы вкусно. Ах, меня сегодня Патрикеевна такой вкусной колбасой угощала!

— Патрикеевна? — охнула Варя.

В том, что вкусная могла быть у Патрикеевны колбаса, сомневаться не приходилось. Но насчет угощать?! По единоличности Патрикеевна была рекордсменкой домохозяйства. Даже любила потеоритизировать, что всякий должен отвечать за себя, и грех коммунистов в том, что они заставляют людей отвечать за других, а за себя — разучивают. Потому что за себя и за других одновременно отвечать отвечалки не хватает, узкая она у человека.

— Вкусной, копченой, как в ресторане «Европа», когда ассорти выкладывают. Патрикеевна. Она иногда дает мне, уже три раза. Каши сначала, вчера вот биточек дала…