Взгляд медузы - Сильви Жермен

В конце концов Люси пожелала стать уродливой. Поскольку собственная мать отдала ее в лапы людоеда, а она не могла никому признаться и у нее не было никакого оружия, чтобы защититься, ей остался один-единственный выход: стать тощей и сухой, как хворостинка, и уродливой, чтобы отбить всякое желание. «Тощее страшилище, вот кем стала моя дочь, — причитала Алоиза. — А ведь какой очаровашечкой она была, когда была маленькой! Разумеется, в ней не было той блистательной красоты, которая есть у ее брата, но тем не менее по-своему она была прелестна. У нее красивые черные глаза, тонкие, изящные черты. Она была прелестной брюнеткой, а превратилась в уродливую чернавку! И к тому же в настоящий скелет, всюду торчат кости! И притом совершенно не растет, только глаза увеличиваются, от лица только они одни и остались. Мало того, у нее стал угрюмый взгляд. Она отвыкла улыбаться, вместо улыбки у нее какая-то гримаса, и к тому же она с невероятным остервенением губит свои прекрасные волосы. Я стараюсь прятать ножницы, но напрасно, она все равно их разыскивает и обкарнывает волосы вопреки всякому здравому смыслу. Платья и юбки надевать она наотрез отказывается. И если я все-таки заставлю ее надеть платьице, она тут же старается его порвать. Ну, о всяких там пятнах я уже и не говорю. Она покрыта ими с головы до ног. Но притом, что носит она жуткие лохмотья, Люси просто потрясающая чистюля. Поистине, моя дочь — загадка: все девочки в ее возрасте из кожи лезут, чтобы выглядеть красивыми, а она делает все, чтобы казаться уродиной. Если она будет продолжать в том же духе, что сейчас, то боюсь, когда вырастет, приведет ко мне в зятья какого-нибудь жуткого монстра из фильма ужасов».

Но вся беда в том, что монстр уже есть и вовсе не из фильма. Монстр, живущий в доме.'И очень красивый.

* * *

Ее тайна запечатлена тяжелой печатью, не позволяющей ей раскрыть рта. Печатью стыда и страха. Люси молчит. Людоед отнял у нее голос, запер под замок все слова невозможного признания, что так мучает ее. Он властвует над ней с помощью страха и страдания. И не прекращает доказывать свое всесилие. Он причиняет ей боль, выворачивает руки, таскает за волосы, чтобы заставить исполнять его желания, держит в постоянном страхе, угрожая убить, если она посмеет закричать. Иногда, получив удовольствие, он сразу же засыпает прямо на ней, придавив ее всем своим весом. Она задыхается под мертвенным бременем его тела, воняющего спиртным и остывшим потом наслаждения. В такие минуты ей кажется, будто она ощущает тяжесть гробовой плиты, придавившей Анну Лизу Лимбур.

Иногда, совершив над ней насилие, он пытается заговорить ее — обольстить, приручить. Прикидывается ласковым, старается убедить, что они заодно. «Лю, миленькая, ты же со мной, да? Тебе ведь нравятся мои ласки? Тебе приятно, да? Ты ведь прекрасно понимаешь, ничего плохого мы не делаем. Нет, правда, это же так прекрасно любить, как мы с тобой любим друг друга. Но люди злы и завистливы, и поэтому не надо ничего им говорить. Ничего и никогда! Ты даешь клятву, что никогда никому не расскажешь? Это наша тайна, наша с тобой великая тайна! И никто не должен ее знать». И он шепчет, шепчет ей на ухо свои лживые доводы, заливает ее ложью. Но гораздо чаще угрожает, и этим держит ее в покорности. «Если ты кому-нибудь вякнешь хоть слово, я тебе шею сверну. Поняла? И не вздумай выдать меня, я тебя тут же задавлю, как клопа. Так что помалкивай, а не то тебе крышка. Я тебя в один миг отправлю на кладбище в красивом еловом гробике. И не пробуй запирать окно, я буду приходить, когда мне угодно, так что ставни должны быть всегда открыты. Если только ты их посмеешь закрыть, наутро увидишь, что я из тебя сделаю. Ты будешь беспрекословно подчиняться мне!»

Каждый вечер она засыпает со страхом, прячущимся где-то в животе, и с яростью в сердце. По нескольку раз за ночь она, вздрагивая, просыпается, при малейшем шуме вглядывается в окно. Потому что входит он через окно. Забирается на ограду огорода, а с нее спокойно влезает в окно. Никакая опасность ему не угрожает. Спальни родителей находятся в противоположном конце дома. А его комната как раз под комнатой Люси. Никто его не слышит, никто не видит. Девочка в полной его власти.

Люси принуждена молчать и даже быть соучастницей своего мучителя. Уж она-то знает, что его угрозы не пустые слова. Анна Лиза Лимбур, хорошенькая кудрявая рыжулька, чей смех однажды перестал звучать в школьном дворе, внезапно замолк навсегда, была убита им, и Люси теперь стопроцентно уверена в этом. И другую девочку, про которую она прочла в газете больше года назад, убил тоже он. Из-за него она покончила с собой. Ее звали Ирен Васаль. Ее фотографии были во всех газетах. Белокурая девочка с ласковым взглядом. У нее были две толстые косы. Люси вырезала ее фотографию из газеты и спрятала вместе с фотографией Анны Лизы в шкатулке, где она хранит все свои тайны. В статьях писали, что Ирен однажды вечером повесилась у себя дома на чердаке, хотя ничто не позволяло предвидеть подобного поступка. Но мотивы самоубийства были очевидны. Возможно, он убил и кого-то еще. И настанет день, когда придет и ее черед. День, когда он не сможет сдержаться и его руки, которыми он иногда ради забавы и чтобы принудить к молчанию чуть сжимает ей горло, по-настоящему стиснутся на нем. Люси постоянно чувствует, как его руки, его злобные, длинные и жесткие пальцы сдавливают ей шею. И слезы ее застывают, а крики и слова не могут пройти сквозь сдавленную гортань.

* * *

Уже несколько секунд как она проснулась. Какой-то шум вырвал ее из чуткого сна. Шум, знакомый до обморока: осторожно, как волк, он крадется по дорожкам в огороде, пробирается к стене, по которой сейчас заберется. Он напился, у него неверная походка. Он напился, его дыхание будет смердеть перегаром, движения будут грубыми, в глазах будет отблеск мутного огня. То будет взгляд людоеда, и она прочтет в нем людоедский голод, безумие, жажду преступления. Взгляд будет тусклый, грязный, как будто его глаза увлажняют не слезы, а пот. Стеклянный взгляд остановившихся зрачков на радужной оболочке цвета синеватого гноя. Он напился, он будет хрипеть непристойные слова, изображая притворную нежность, потом захихикает и начнет шипеть сквозь зубы угрозы, жуткие и реальные. Он напился, он навалится на нее, будет тереться, ерзать на ней и задирать ей ноги, как это делают с насекомыми или лягушками при препарировании. Он напился и погрузится в тяжелый сон, сразу же как только будет утолен его голод; его неподвижное тело придавит ее, она будет задыхаться, мучиться. Он напился — и опять идет совершить свое грязное ужасающее деяние. Она ждет, сжавшись, замерев на кровати, ее пальцы вцепились в край простыни, а сердце колотится так сильно, что она глохнет от его стука. Она хочет вскочить, убежать, домчаться до комнат, где спят родители. Но продолжает неподвижно лежать. Как всегда, страх приковывает ее к постели, у нее прерывается дыхание, голос. Мышцы так напряжены, что она не способна согнуть ни руки, ни ноги. Мышцы ее стали стальными, а кости стеклянными. Стоит ей шевельнуться, и внутри все треснет, сломается. К тому же в сердце, которое бьется так стремительно, так неистово, растет резкая боль.

Ей хочется хотя бы закрыть глаза, чтобы в комнате наступила ночь и темнота, ничего больше не видеть, но даже это ей не удается. Глаза остаются широко распахнутыми, прикованными к окну, в которое через секунду, вторую, третью влезет людоед.