До сих пор - Шмуэль Агнон

Завтракал я в одиночестве. Затем появилась Бригитта. Она была в дорожном костюме. Что случилось? Оказалось, что Симон Гавиль заехал в ее лечебницу по случаю открытия новой больницы, которую он построил по соседству с Люненфельдом, и пригласил ее с мужем и свекром посмотреть на его новое детище. Они съездили и вот сейчас вернулись – она сюда, а муж со свекром – к себе. Примерно такое же здание, только в уменьшенном масштабе, сказала Бригитта, она хочет пристроить к своей лечебнице. Раненых и больных привозят каждый день, и мест для всех уже не хватает. Конечно, не все задерживаются у нее надолго. Некоторые нуждаются в настоящем больничном уходе, а у других обнаруживаются такие болезни и ранения, которые не были известны врачам до войны, и таких приходится отправлять в Берлин, потому что специалисты хотят побыстрее познакомиться с этими особыми случаями. Вот и сегодня она посылает в Берлин группу солдат такого рода, с необычными ранениями. Рассказав все это, она добавила, что мне бы стоило, по ее мнению, отложить свой отъезд до вечера и поехать вместе с этой группой, потому что солдат будет сопровождать старшая медсестра Бернардина и она избавит меня от разных трудностей, которые могут случиться в дороге.

Бригитта, по ее словам, уже торопилась заняться распределением и отправкой этих раненых. Но, несмотря на занятость и озабоченность, она все же рассказала мне мельком о некоторых ужасных случаях, которые видела сама или о которых слышала от людей, заслуживающих доверия. Например, некий солдат получил легкое ранение, даже не требовавшее перевязки. Но он понравился врачу, и тот послал его на несколько дней в дом отдыха. По дороге его поезд столкнулся с другим составом, и большинство пассажиров погибли, а кто не погиб, тот был ранен. Но этот солдат, который на фронте был ранен легко, на этот раз получил смертельное ранение. Потом от ранений телесных Бригитта перешла к ранениям мозговым. Порой люди, у которых задет мозг, продолжают есть и пить, как здоровые, да и во всем прочем как будто не утратили ничего, но совершенно лишены разума – вот как тот юноша, которого она называет «голем».

– Представь себе тело без мозга, плоть без искры разума, – сказала Бригитта. – С тех пор как его привезли сюда, мы не сумели извлечь из него даже полуслова. Он не помнит, как его зовут, откуда он, вообще ничего, что позволило бы выяснить хоть что-нибудь о его прошлом. Его нашли на поле битвы, среди множества расчлененных и размозженных тел, после сражения, в котором уцелел только он – единственный из всего батальона.

Но мне пора на работу, – оборвала себя Бригитта. – Боюсь, дорогой, что мы уже не успеем повидаться до твоего отъезда. Счастливого пути, и, если ноги снова приведут тебя в Лейпциг, позвони мне. Теперь, когда ты уже знаешь, где находится «Львиное логово», ты ведь навестишь меня там, не так ли? Кстати, я не спросила тебя, зачем ты ездил в Гримму. Наверно, к вдове доктора Леви. Да, я слышала – Леви умер, его жена в больнице, и кто знает, что теперь будет с его книгами. А что будет с книгами Миттеля, если и он умрет? Люди пишут книги и собирают книги, а потом завещают их тем, кому они совершенно не нужны. Кстати, а как поживает твоя книга? Небось расширилась за счет разных военных мундиров, да? Адью, дорогой!

До отъезда группы оставалось еще несколько часов, и я снова отправился к Малке. Она не могла поверить своим глазам. Правда, я сказал, прощаясь с ней вчера, что, может, еще увидимся, но разве сбываются подобные надежды в такие времена? От радости она не могла усидеть на месте.

И вот мы снова разговаривали. Точнее, говорила она, я только при сем присутствовал и слушал, но этим как бы участвовал в разговоре. За вчерашний день, рассказывала она, ей уже удалось отправить половинки своего гуся мужу и сыну в армию, и каждому она написала при этом, чтобы не удивлялись, что не находят в полученной гусятине также полагающегося при ней куска гусиной печенки, потому что печенку эту она вчера целиком отдала своему родственнику, который завернул неожиданно в ее скромную обитель, точно благословение небесное. Рассказывая это, она смотрела на меня добрыми, полными слез глазами и твердила: «Как хорошо ты сделал, родной, что вспомнил обо мне и пришел меня проведать. Не только мне сделал ты доброе дело, но и мужу моему, и нашему сыну, потому что теперь они прочтут что-то новое в моем письме, а то я во всех своих прежних открытках только и повторяла одно и то же, вроде того, что никак не могу найти электрика, чтобы пришел и провел электричество в дом, или что газ все еще не провели, а когда идет дождь, то дом заливает, потому что те, кто строил наш дом, сделали свое дело очень скверно. Сейчас им будет что читать, и все это благодаря тебе, родной».

За таким разговором мы провели остаток дня, а затем я распрощался с ней окончательно. В лечебнице меня встретил предотъездный шум. Раненые собирались в дорогу. Весь обслуживающий персонал был занят сборами, и куда бы я ни ступил, всюду натыкался на торопящихся людей. Мелькнула вдали и Бригитта, но я постарался укрыться от ее глаз – заметь она меня, ей пришлось бы оторваться от своих дел, а она сейчас наверняка нуждалась в каждой свободной минуте. Замечательная женщина, даже в самые напряженные мгновения способна сохранять полное спокойствие.

Появилась сестра и сказала, что сегодняшняя отправка задерживается. Я огорчился. Если бы мне сообщили об этом раньше, я бы не так торопился расстаться с Малкой, и она могла бы рассказать мне все, что хотела. Ей ведь некому было выговориться: окружающие немцы-христиане видели в ней иноверку, и это в то время, когда ее единственные близкие люди, муж и сын, оба на фронте и рискуют там жизнями ради тех же немецких христиан. Как она радовалась, бедняжка, возможности поговорить с неожиданно завернувшим в ее дом родственником! Можно было бы снова сходить к ней, я бы успел обернуться, времени было достаточно, но я подумал, что мой приход снова ее разволнует, и решил уже не идти.

Я гулял по двору, размышляя, почему, когда Бригитта пригласила меня на тот обед в Лейпциге, она не сказала при этом, что мы будем обедать в «Львином логове», и почему когда я искал это «Львиное логово», то не сумел его найти, а потом, когда вовсе не искал, вдруг нашел. И когда нашел, то не застал там Бригитту и поехал к ней в Люненфельд, а сейчас, когда я в Люненфельде, единственное мое желание – поскорее вернуться в Берлин. А ведь все последние дни в Берлине мне только и хотелось, что вырваться оттуда. И вот теперь, потеряв надежду найти другое место на лето, я снова возвращаюсь в Берлин. Но что толку думать обо всех этих загадках? Я отмахнулся от докучных размышлений и попытался найти себе другое занятие. Попробовал было опять переставлять буквы в корнях ивритских слов, как делал это в гостинице в Гримме во время бессонницы, но в результате мысли мои снова вернулись в Гримму, к покойному доктору Леви и к тем попрекам, которыми его в свое время осыпали рабби Гизецстрой и герр Хохмут, эти главные деятели германской еврейской общины, за то, что доктор Леви никогда и ни перед кем не скрывал свое еврейство. Ну, вот, а теперь доктор Леви покинул сей мир, а его книги, главное наследие всей его жизни, осиротели и заброшены. Неужто они и впрямь обречены оказаться в недостойных руках или, того хуже, стать пищей мышиному племени? От доктора Леви мысли мои невольно перешли на других коллекционеров книг, и я вспомнил Миттеля, который заполнил весь свой дом книгами на иврите, а сына своего так и не научил читать на этом языке. А теперь его сыну выпала на долю война – война между Германией с Россией, той Россией, откуда его отец когда-то бежал, преследуемый царской полицией, и той Германией, в которой тоже теперь правят военные и полиция.