По старой дороге далеко не уйдешь - Василий Александрович Сорокин

class="p1">И никто не догадывался, что Буданов включил мотор не на полное напряжение. Дав механизму поработать минут пять, он стал передвигать стрелку латра, прибавляя напряжение. Мотор увеличивал обороты, и прибор тарахтел все громче. Никанор Никанорович удивленно замер, Голубев смотрел, ничего не понимая. Скорость возрастала, грохот усиливался. Когда стрелка латра дошла до напряжения в двести двадцать вольт, механизм уже так грохотал, что впору было бежать из мастерской. Основание, все детали прибора бешено вибрировали, крутящийся диск вместо шестидесяти качаний в минуту делал двести пятьдесят. С него сорвался манометр и, ударившись о стенку, разбился вдребезги. Голубев инстинктивно закрыл лицо руками. Однако Буданов почему-то медлил выключать прибор.

Лоб Никанора Никаноровича покрылся испариной.

— Выключай! — не своим голосом закричал он.

Иван нажал кнопку, механизм остановился. Голубев сидел, опустив глаза. Никанор Никанорович, еще не пришедший в себя, засуетился.

— Эксперимент есть эксперимент, всего не предусмотришь. Поставим мотор с меньшими оборотами, кое-что усилим, кое-что уменьшим — все станет на свои места.

Буданов молча сматывал провода. Он ждал, что после случившегося Кочкарев должен бы, по крайней мере, огорчиться, высказать досаду, но тот как ни в чем не бывало продолжал рассуждать об эксперименте.

— Какой уж там эксперимент! — не удержался Буданов. — Надо было думать, а то ход, вид… Вот на виду и развалился.

Каламбур вызвал у Голубева невольную улыбку, которую он тотчас подавил — видеть Кочкарева в неловком положении, да еще в присутствии рабочих, ему было неприятно. Он поднялся, машинально достал из кармана связку ключей и покрутил ее на пальце.

— Прибор, бесспорно, надо доделать, — сказал он. — Подумайте, как лучше. — Он положил ключи в карман и быстро направился к двери.

Никанор Никанорович едва поспевал за ним.

— Ну можно ли после этого уважать Кочкарева? — сплюнул с досады Ремизов.

— А знаешь, — обратился Иван к Ремизову, — почему прибор вместо шестидесяти качаний делал двести пятьдесят?

— Как не знать, ребенку понятно, — откликнулся тот. — Шестеренки рассчитаны неверно.

— Вот и рассчитай, сделай новые, а я основание другое поставлю. Думаю, дело пойдет. Сегодня на производственном собрании все выложу. Надо позаботиться, чтоб пришли из месткома и партбюро, главного инженера тоже вытащить не мешает, пусть послушает.

В мастерской все было готово к собранию. Механики, убравшие рабочие места, уже сидели на верстаках и табуретках и вполголоса переговаривались между собой. Было сильно накурено. Иван открыл форточку, с улицы потянуло свежестью. Вошла Галя со стопкой бумаги для протокола, — она всегда исполняла роль секретаря. Ремизов соскочил с верстака и подал ей стул, он хотел что-то сказать, но, увидев входивших Кочкарева и Голубева, осекся. Минуту спустя появились научные сотрудники: председатель месткома Руднева и член партбюро Уверов. Присутствие ученых на собраниях мастерской было явлением редким, скорее, даже исключительным, и их сегодняшний приход вызвал оживление рабочих.

— Что-то будет, — шепнул Куницын Ремизову.

Они сидели на одном верстаке и с нетерпением ожидали начала.

Первым предоставили слово Никанору Никаноровичу. Иван, затаив дыхание, приготовился слушать.

Никанор Никанорович подошел к столу, неторопливо разложил бумаги. Вид у него был самый будничный. Он начал тихо, но постепенно голос его набирал силу, и словно в зависимости от этого менялось выражение лица. Сейчас оно говорило только о его непреклонной воле. Повернувшись туда, где сидело начальство, он, казалось, забыл о собрании. Это тотчас заметил Уверов.

— Говорите для всех, — прервал он Кочкарева и указал в сторону рабочих.

Кочкарев повернулся лицом к собранию и стал говорить об успешной летней работе и встретившихся трудностях. Потом прикрыл глаза, собрался с мыслями и заключил:

— Залог успеха всех наших дел — дисциплина. А у нас товарищи иногда вступают со мной в пререкания. Я думаю, — он ощупал глазами каждого из присутствующих, — они учтут мое замечание. Дисциплину надо поднимать.

Сказав еще несколько фраз, он сел.

Речь произвела впечатление: тут тебе и трудности, и задачи, и дисциплина — все на своем месте, все разложено по полочкам у заботливого руководителя. Когда встал председательствующий Петухов и спросил, кто хочет говорить, желающих не оказалось. Механики по странной, необъяснимой инертности никогда не выступали и теперь сидели со спокойным видом: это, мол, все не для нас. Ремизов, Куницын, Голубенко с надеждой глядели на Буданова, но тот не хотел говорить первым. Петухов вертел головой из стороны в сторону, пытаясь обнаружить ораторов, подождал минуты три и, видя, что говорить никто не собирается, обратился к Уверову:

— Александр Максимович, может, вы скажете?

— Почему я? — возразил Уверов. — Пусть говорят товарищи.

Вперед вышел Буданов, сделал два шага и остановился, посмотрел на президиум, потом на собравшихся. Он не знал еще, с чего начать, у него не было ни плана, ни тем более наброска речи. Он выступал редко и всегда волновался перед выступлением, но волнение не мешало ему. И теперь, когда увидел устремленные на него взгляды людей, убедился, что поступает правильно. Это определило тон его речи. Он начал твердо и решительно:

— По словам докладчика выходит, что у нас все благополучно. — Все замерли: с первых слов речь обещала быть острой. — От заведующего экспериментальной мастерской научно-исследовательского института требуются прежде всего разносторонние, крепкие знания, вдумчивое отношение к делу, к людям. Это, пожалуй, определяет всю нашу повседневную работу. Сначала мне в Никаноре Никаноровиче нравилась его энергия. Но потом я увидел, что она направлена не по тому руслу. Он мало думает как руководитель… У него главенствует не сила мысли, а сила воли, которую он щедро использует, чтобы глушить мысль. И не только мысль, но и человека, его личность.

Уверову показалось, что эти слова оратор взял у кого-то напрокат. Не может же так выражаться простой рабочий! Однако, заинтересованный речью, он сложил руки на коленях и откинулся на спинку стула, чтобы удобнее слушать этого Буданова. Между тем Иван перешел к фактам:

— Если в постройку домика, оранжереи, в изготовление ограды Никанор Никанорович вкладывал душу, то к выполнению заказов лабораторий у него определенное безразличие. Он так и ищет посторонние работы, кажется, даже заинтересован в них. Заказам же лабораторий, над которыми надо было бы подумать, посидев за чертежной доской, — мало внимания. Отсюда ошибки, переделки. Не та отдача. А страдают научные опыты, лаборанты, ученые. Это одна сторона дела. И другая — Никанор Никанорович, вместо того чтобы пресекать дурные привычки и наклонности рабочих, развивает их. Дело дошло до того, что два дня назад Петухов, как об обычном деле, никого не стесняясь, рассказывал, как он из столярной мастерской на собственной машине отвозил Никанору Никаноровичу на квартиру шкаф. Как спустило колесо, как Никанор Никанорович битых три часа сидел в машине… Тот