Меррик - Энн Райс

Во сне Меррик выглядела идеально, словно вновь превратиласьв маленькую девочку. Меня поразила мысль, что, преврати я ее в вампира, этобезукоризненное лицо сохранится таким навеки.

Мною овладели страх и омерзение. И впервые за многие годы явдруг осознал, что способен без чьей-либо посторонней помощи наделитьмагической силой вампира кого угодно, будь то она или кто-либо другой. Ивпервые я понял, насколько чудовищен соблазн.

Разумеется, ничего подобного с Меррик не произойдет. Ведьона мое дитя. Она моя... дочь.

– Меррик, просыпайся! – резко произнес я, тронув ее заплечо. – Изволь объяснить мне эти видения. Просыпайся!

Никакой реакции. Она казалась мертвецки пьяной.

– Меррик, просыпайся! – повторил я очень сердито и приподнялее за плечи обеими руками, но голова запрокинулась назад.

Моих ноздрей коснулся запах «Шанель». Как я любил этотаромат!

При виде ее груди, открывшейся в низком вырезе блузки, менясковала такая боль, что я разжал пальцы, и Меррик рухнула обратно на подушки.

– Зачем ты проделывала эти трюки? – обратился я кнеподвижному телу красивой женщины, лежавшей передо мной на кровати. – Чтоты хотела сказать? Неужели ты думаешь, что меня можно отпугнуть таким образом?

Но взывать к ней было бесполезно. Меррик не притворялась.Она действительно вырубилась. Я не смог уловить ни одной ее мысли – ни явной,ни подспудной. Быстро осмотрев миниатюрный бар, я увидел, что за время моегоотсутствия она успела прикончить пару маленьких бутылочек джина.

– Как это на тебя похоже, Меррик! – воскликнул я всердцах.

В прошлом она часто пила без меры. После многомесячнойкропотливой исследовательской работы дома или в поездках Меррик вдругобъявляла, что «отправляется на Луну», запасалась спиртным и, скрываясь отвсех, пила по нескольку дней кряду. Предпочтение она отдавала сладким и прянымнапиткам: рому из сахарного тростника, абрикосовому бренди, ликерам...

В такие периоды она была очень задумчива, много пела,танцевала, что-то записывала и требовала, чтобы ее оставили в покое. Если ееникто не тревожил, все обходилось без проблем, но любое вмешательство, малейшеевозражение могли вызвать истерику, тошноту, дезориентацию в обстановке, закоторыми следовала отчаянная попытка обрести трезвость сознания и в довершениевсего – чувство вины. Но такое случалось редко. Обычно запой продолжалсяпримерно неделю, и все это время ее никто не беспокоил. И в конце концоводнажды утром она просыпалась, заказывала завтрак с крепким кофе и через паручасов возвращалась к работе – до следующих маленьких каникул, которые наступалигде-то через полгода или чуть больше.

Если же Меррик случалось оказаться на каком-нибудь приеме,то напивалась она там до беспамятства, смешивая самым невероятным образом ром исладкие ликеры. Она никогда не умела пить умеренно и не желала сдерживатьсобственные аппетиты. Когда в Обители давали большой обед, что случалосьдовольно часто, она либо совершенно отказывалась от напитков, либо поглощала ихв огромных количествах, пока не отключалась. Алкоголь возбуждал ее и делалнетерпеливой.

Вот и теперь она лежала на кровати, напившись добесчувствия. А если бы мне и удалось разбудить ее, то дело наверняказакончилось бы пьяной перебранкой.

Я снова вышел в другую комнату, чтобы посмотреть на святогоПетра, или Папу Легбу, на самодельном колдовском алтаре. Я чувствовал, чтодолжен справиться со своим страхом перед этим идолом.

На этот раз, взглянув на статуэтку, я остолбенел. Подскульптурой и свечой был расстелен мой носовой платок, а рядом лежало моестарое вечное перо! В прошлый раз я их даже не заметил.

– Меррик! – в ярости воскликнул я.

Разве, когда мы ехали в машине, она не вытерла мне лоб? Язлобно взглянул на носовой платок. И точно: на нем оказались крошечные следыкрови – пот с моего лба! Он понадобился ей для колдовства.

– Ах вот как! Мало того, что ты завладела моим платком, тебееще нужна и моя кровавая испарина.

Решительным шагом я вернулся в спальню и, заранее готовый кскандалу, предпринял очередную, весьма бесцеремонную, попытку вывести Меррик изступора. Но все мои усилия пропали втуне. Тогда я вновь уложил ее на подушки,нежно убрал с лица пряди волос и, несмотря на весь свой гнев, невольнозалюбовался безмятежной красотой: кремовая загорелая кожа гладко обтягивалакрасивые скулы, длинные ресницы отбрасывали на них крошечные тени, не тронутыепомадой губы были яркими.

Я снял с нее кожаные сандалеты и поставил рядом с кроватью.Но это был всего лишь предлог, чтобы коснуться ее, а вовсе не жестблагородства.

Затем, отойдя от кровати и изредка поглядывая на алтарь вгостиной, я стал искать ее сумку.

Она лежала на одном из стульев, раскрытая, и внутри виднелсяпухлый конверт, надписанный рукой Эрона – ошибиться я не мог.

«Что ж, – решил я, – она ведь украла у меня платоки ручку. Завладела моей кровью, которая никогда не должна попасть в рукиагентов Таламаски. Да, конечно, она это делала не для ордена, а исключительноради своей цели, ради колдовства, но все равно, как ни суди, это была кража. Ая-то целовал ее всю дорогу в машине!»

Поэтому у меня было полное право ознакомиться с содержимымконверта. К тому же она сама спрашивала, нужны ли мне эти бумаги, а значит,хотела мне их отдать. Ну так я их возьму.

Я тут же выхватил конверт, открыл его и, убедившись в том,что это записи Эрона обо мне и о том, что со мной приключилось, решил взятьбумаги с собой. Что до остального содержимого сумки, то там лежал дневникМеррик, дневник, читать который у меня не было никакого права (скорее всего,она использовала сложнейший французский шифр), пистолет с перламутровой ручкой,бумажник, набитый деньгами, дорогая сигара с этикеткой «Монте Кристо» ималенький флакончик одеколона «Флоридская вода».

Сигара заставила меня призадуматься. Разумеется, онаприготовила ее не для себя. Сигара предназначалась для маленького Папы Легбы.Она привезла с собой статуэтку, «Флоридскую воду» и сигару – значит, заранееготовилась к колдовству. Да, поведение Меррик вывело меня из равновесия, норазве мог я ей помешать?

Я вернулся в гостиную и, стараясь не смотреть на статуэтку,которая казалась живой, схватил с импровизированного алтаря свое вечное перо,нашел в среднем ящике богато украшенного французского письменного столапочтовую бумагу с логотипом гостиницы, сел и написал записку: