Великая страна - Леонид Костюков

Белые женщины пристрастились покупать у чероки белый цветок. Взглянув на его чахлый вид и услышав его имя, они понимали, как нужно его содержать. Они ставили его на подоконник южного окна и отдергивали штору. А самые смышленые из них на ночь оставляли зажженную лампу позади цветка.

И цветок, следуя своей программе, ловил белыми лепестками огромное солнце, а на ночь, если хватало сил, оборачивался к белой ослепительной лампе, и сгорал в их огне за сутки или двое, потому что ему нужна была лишь капелька солнца, а в основном сырость и темнота. И когда он уже почти умирал, у него недоставало сил обернуться к горящему кругу. В тени он слегка приходил в себя и копил эти силы, но накопив, сразу дергался навстречу мертвящему огню, чтобы засохнуть в прозрачную смерть.

Я не помнил, как выбрался из двадцать третьей комнаты. Я поспешил к себе домой, и увидел лицо Лиз — оно мгновенно обернулось ко мне, словно белое лицо цветка.

И моя жизнь пошла, Мэгги, завертелась именно с этой минуты. Беспросветная, извините за дурной каламбур, история цветка поймай-солнце вроде как прорвала белесую пленку между мной и моей жизнью. Я увидел, что вовсе не все так сладко, как мне казалось. Это был дефект зрения, и я ведь это знал.

Латинистка с соседней кафедры, не та седовласая ведьма, Мэгги, та оказалась милейшей женщиной, другая, аккуратная белая мышь, так вот, она имела виды на часть моей нагрузки и писала декану, что я дешевыми способами повышаю в глазах студентов свой авторитет, например, пью с ними пиво в университетском баре. Отметим, Мэгги, что это была чушь: просто я там пил пиво и мои студенты тоже, и что такого, если они подсаживались ко мне? Душ в нашей ванной плоховато работал, и престранно — он исправно подавал горячую и холодную воду, но вовсе не смешивал их, так что стоять под его струей было холодно и горячо одновременно, и красноватые участки возникали на коже прямо между пупырышек, в правильном шахматном порядке. Сосед сверху… впрочем, Мэгги, стоит ли рассказывать вам перечень обычных неурядиц, которые так необходимы в общем узоре бытия?! У нас с Лиззи родились дети, мальчик, потом девочка, и мы торжественно прошли через все эти недосыпания, стоматиты, инфекции, диатезы.

Я был совершенно счастлив двадцать один год. И совсем не так, милая Мэгги, как до этого, а по-настоящему. То есть, со всем этим мусором, и пакостью, и гнилью. И Господь свидетель, никогда, никогда я не роптал на мелкие неприятности.

Мэгги вздохнула глубоко и с облегчением. В волнении прошлась по кухне, открыла форточку, оттуда донеслась пьяная песня:

Гуляли две суки

по штату Кентукки…

Мэгги закрыла форточку. В поле ее зрения попались веселенькие пакетики Гэри, и она подумала, что главные проблемы еще впереди, ночь длинна, а силы на исходе. Словно отвечая этим ее внутренним соображениям, Гэри откашлялся и продолжал:

— Все началось с того, что наш пастор вручил свою душу Господу. Я полагаю, у него это получилось по-домашнему, без обычных формальностей, как, бывает, открывает счет в банке служащий того же банка. Так или иначе, ему на смену прислали другого попа, похожего скорее на лемура, чем на свинью. В его огромные глаза был словно вмонтирован рентгеновский аппарат, а вдобавок левый глаз время от времени продергивал легкий тик, так что исповедь превратилась в многозначную, с двойным дном беседу. «И это всё?!» — спрашивал чертов священник, читая что-то на задней стенке твоего черепа своими объективами и еще как бы хитровато подмигивая. «Всё». — «Ну, ла-адно». Эти рентгены явно обнаружили в моей душе уплотнения и метастазы. И я вдохнул и выдохнул, и нырнул в собственную душу, как сантехник в канализационный люк.

Как ни странно, Мэгги, как ни странно, ничего такого уж выходящего за обычные человеческие рамки я не находил в последних двух десятилетиях. Я плутовал, халтурил, попивал, покрикивал на детей, ссорился и мирился с тещей, лаялся с латинисткой, пару раз обожрался (впрочем, за это Господь, не дожидаясь Страшного Суда, покарал меня жестокой изжогой), злословил и суесловил. Ну и что? Я даже несколько раз изменил Лиззи с аспиранткой, правда, я сразу объявил этой аспирантке (ее звали Люси) что ничего серьезного у нас с ней не получится, но она сама опасалась серьезного, как вирусной инфекции. Да, Люси, рослая фигуристая самка словно с обложки журнала, это был полновесный грех в натуральную величину, мы засиживались на кафедре, а потом бросались друг на дружку, я помню, однажды она повесила свой бюстгальтер на бюст Мэттью Арнольда, а я разместил свои трусы на полке среди разнообразных грамот и кубков, завоеванных кафедральными спортсменами. Я покаялся лемуру, он потребовал подробностей, плотоядно выслушал их, подмигивая чаще обыкновенного, но грех отпустил быстро и легко. Так вот, последние двадцать лет не тревожили меня, но то, что предшествовало им, представлялось мне неким черным монолитом, тем большим, чем далее располагался он во времени, согласно какой-то мерзкой обратной перспективе. Я не мог ничего понять, пока одно слово не озарило мое сознание. Ропот.

Мэгги, я роптал как никто на этой планете. Многострадальный Иов возроптал, когда Господь отнял у него всё и наградил язвами и струпьями, да и то не сразу. Я же… впрочем, вы помните мои обстоятельства. Указывая на меня, дьявол срамил Господа. И я ужаснулся.

Я принялся изъяснять свой грех рентгену, тот довольно ловко обобщил его как ропот и отпустил. Покаяние оказалось преступно несоразмерно с виной. Отстуствие смачных деталей делало мой грех неинтересным для пастора. Можно было поездить по окрестным церквям и спустить грех по мелочи — это была бы хитрость, достойная американца, но недостойная Господа. Примерно тогда я получил новую работу и мы переехали в Нью-Йорк.

Прошлое стало мучить меня, как тяжесть в желудке. Я подолгу ворочался, не в силах заснуть. Утро я встречал нечеловеческой тупостью; пил кофе, как зомби, и чистил зубы, как сломанный робот. День проходил в тревожном ожидании, точно мои пальцы касались тонких, еле слышно дребезжащих струн. Вечер заставап меня полностью обессиленным. Ночь награждала безымянными… даже не кошмарами, Мэгги, а тяжелыми ватными фантомами, типа пластилина во рту. Моя жизнь снова начала мерцать, как картинка на бракованной кассете. Я ждал возмездия, да, Мэгги, я ждал возмездия на этом идиотском свете. И вместе с тем я понимал, что все это — кунштюк моего сознания, иллюзия, что моя жизнь объективно остается тем же, чем была. Но что такое жизнь объективно? Объективно это жрачка, испражнения и еще пара функций, менее обязательных для тварного бытия.

На этих словах Гэри Честерфилда заскрипела входная дверь, а потом, уже внутри квартиры, застучали остренькие каблучки. Не прошло и пяти секунд, как на кухню просунулось миловидное, но слегка обалдевшее женское лицо с немножко вытаращенными глазками, как бы говорящими: ну вы и удивили меня. Это удивление перешло с Гэри на Мэгги, потом на кухню просочилась вся мисс. Это было долговязое и неуклюжее создание в довольно нелепой одежде с претензией на крутизну. В левом ухе ночной гостьи покачивалась огромная серьга. Другая, поменьше, красовалась на пупке. Каким-то образом прикид изумленной леди скрывал под собой колени, локти и шею, но обнажал бедра, подмышки и практически грудь.