До того, как она встретила меня - Джулиан Патрик Барнс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Есть, сэр!
— Это выяснилось вчера вечером. Мы… ну, Грэм перечислял мне некоторых из моих прошлых любовников. Он был слегка пьян. Мы оба были слегка пьяны. Последнее время мы пьем чаще. Потом он заплакал: пил и плакал, пил и плакал. Я спросила его, в чем дело, а он назвал имя одного моего прежнего друга. Просто сказал: «Бенни». Потом отпил еще вина и сказал: «Бенни и Джед». Потом отпил еще и сказал: «Бенни, и Джед, и Майкл». Это было ужасно.
— Да, звучит не слишком весело.
— И каждый раз, отпивая, он называл эти имена, и каждый раз, отпивая, он добавлял еще одно имя. Потом еще плакал и опять отхлебывал. — При этом воспоминании Энн достала бумажную салфеточку. — А потом, некоторое время спустя, он вдруг добавил твое имя.
— И это было неожиданностью?
— Полнейшей. Я было подумала, что ты сказал ему про нас, когда он приходил к тебе, но потом подумала: будь так, он не вернулся бы домой таким веселым. И потому я сказала только: «Нет, Грэм». Категорическим тоном.
— И правильно сделала.
— Мне стало немножко нехорошо: по-моему, я прежде ни разу ему не солгала. То есть кроме мелких пустяков, но никогда… о таком.
— Ну, ты знаешь мое правило о связях на стороне: максимум обмана, минимум лжи, максимум доброты. Не вижу, почему его нельзя применить и к прошлому.
— Так что, боюсь, я сказала «нет». Я была уверена, что ты поймешь.
— Ну конечно! — На самом деле Джек был слегка обижен: словно его отвергли, что было глупо, хотя в определенном смысле и соответствовало действительности. — Все в порядке. Хотя, конечно, и жаль терять эту главу моей автобиографии. Заметно повысила бы аванс.
— Прошу прощения, что переписала за тебя твое прошлое.
— Не переживай. Я сам постоянно только это и делаю. Всякий раз, когда я рассказываю какую-нибудь историю, она оказывается совсем другой. И уже не помню толком, как они в большинстве родились. Не знаю, что правда, а что нет. Не знаю, откуда я взялся. — Он состроил печальную мину, будто кто-то украл его детство. — Ну да ладно, просто часть мук и радостей в жизни художника.
Он уже начал офантазировать свое фантазирование. Энн улыбнулась.
— Но как насчет друзей?
— Ну, пока все обходилось, да и подавляющее большинство этих друзей остались в прошлом.
— Ха. Прозвучит не слишком по-рыцарски, но ты не могла бы мне напомнить, когда именно мы не состояли в связи? В семьдесят четвертом? Семьдесят третьем?
— С осени семьдесят второго по лето семьдесят четвертого. И… и раз-другой позднее.
А, да. Припоминаю раз-другой. — Он улыбнулся. Энн улыбнулась в ответ, но уже не так уверенно.
— Возможно, я когда-нибудь скажу Грэму… когда он… когда у него это пройдет. То есть если понадобится или он прямо спросит, ну и вообще…
— И тогда мое прошлое будет мне возвращено. Нету дня радостей, коллоу, коллей![5] И как вообще наш маленький Отелло?
Энн ранила беззаботная насмешливость Джека.
— Он переживает тяжелое время. Тебе это может показаться нелепым, как иногда кажется мне, но он переживает тяжелое время. Иногда меня пугает, что он как будто ни о чем другом вообще не думает. Ну, хотя бы у него есть его работа.
— Да, это хорошо.
— Но приближаются каникулы.
— Так подыщи ему занятие. Свози куда-нибудь.
— Мы стараемся найти страну, где я не трахалась бы с кем-то, — сказала Энн с внезапной горечью.
Дальнейшие свои мысли Джек оставил при себе. Он всегда питал теплое чувство к Энн, даже когда — как он вспомнил теперь — летом 1973 года они окончательно рассорились из-за приятной добавки, которой он себя побаловал, какой-то двойной парковки. Он всегда считал ее девочкой без гребаных закидонов; может быть, не достаточно искрометной на его вкус, но определенно без гребаных закидонов. И, провожая ее, он подставил ей лицо для поцелуя. Она повернулась к нему, заколебалась и оцарапала щеку об его бороду. Когда Энн уже отодвигалась, чуть смоченные губы Джека, казалось, поймали ее ухо.
Барбара сидела на кушетке в своем нейлоновом халате, прихлебывала чай из чашки и праздно размышляла о Грэме. Она думала о нем чуть чаще, чем он, с ее точки зрения, того заслуживал. Первоначальное презрение теперь сошло на нет, и даже злость, обычно более надежная эмоция, больше уже не переполняла ее, как в первые два года. Разумеется, это не значило, что она хоть в чем-то простила Грэма, или испытывала к нему симпатию, или даже «поняла его точку зрения» — то, к чему ее иногда подталкивали наиболее тряпичные или же наиболее лояльные ее подруги. Вдобавок те же подруги в приливе наибольшей смелости намекали, что ей просто не повезло, что определенный процент браков всегда распадается, и тут нет ничьей вины, что так уж устроен мир. Им она отвечала: «Я еще здесь. Элис еще здесь. Дом еще здесь. Даже машина еще здесь. Ничего не случилось, кроме того, что Грэм сбежал». Это бесцветное изложение фактов обычно направляло их на ложный след.
«Так ты… ну, ты позволишь ему вернуться, если… если…»
«Конечно, нет. Об этом и речи быть не может». И она была более, чем серьезна.
Когда она думала о Грэме теперь, он представлялся ей в двух видах. Во-первых, таким, каким приподнимался над ней, когда они занимались любовью в ночь на восьмую годовщину их брака. В юбилейные ночи она всегда позволяла Грэму не гасить свет. Он скорчился над ней, работая в не слишком увлеченном темпе, который, впрочем, казалось, его вполне удовлетворял, когда она поймала его на том, что он смотрел на ее груди. Само по себе никаких возражений это не вызывало — ведь поэтому (отчасти) она и разрешила ему не гасить свет. Но то, как он смотрел на них… В его глазах она уловила не то чтобы отвращение и не отсутствие интереса. Нет, нечто куда более оскорбительное: в них наличествовала искорка интереса, смутно благожелательная, но унизительно слабая. Она видела такое выражение и прежде. Выражение покупателя в супермаркете, которому ничего из морозильника не требуется, но он все-таки быстро и ритуально заглядывает в него.
После этого в их свадебные годовщины Барбара ставила ультиматум: либо они оставляют свет и читают, либо гасят его и занимаются любовью. Что именно, ей безразлично, дала она понять. И в заключительные годы они все чаще оставляли свет
