Слова, которые исцеляют - Мари Кардиналь

Я была слишком озабочена тем, что происходило внутри моего тела. Когда я была маленькой, мать сказала мне однажды: «Если проглотишь косточку черешни, в твоем животе вырастет черешневое дерево». Из этого я заключила, что, если я проглочу косточку винограда, во мне вырастет виноградная лоза, если косточку абрикоса – абрикосовое дерево и т. д. Я ела фрукты с большой осторожностью и, если, не дай бог, случалось проглотить косточку, я не могла заснуть. Я чувствовала, как внутри меня растет дерево, ждала, что с минуты на минуту увижу его ветки, отягощенные фруктами, выходящими через ноздри, уши, рот, я чувствовала, как пальцы превращаются в корни. В конце концов меня вырывало и лишь после этого я засыпала. Потом я чувствовала, как она берет меня на руки, поправляет мне волосы, меняет белье, разглаживает простыни и наволочку. Я была на седьмом небе, ощущая полное счастье. Я слышала, как она говорила няне: «Видимо, она не переваривает вермишель из супа. Смотри, вся вермишель целая».

Я засыпала в ее объятиях, тесно прижавшись к ней, я была самой счастливой маленькой девочкой на свете.

Возвращаясь вновь к чемпионатам, хочу отметить, что они были очень важны для меня, потому что я часто побеждала, и победы втайне придавали мне значительность, которой у меня никогда не было. Я чувствовала себя достойной ее, ее строгости. Объятия, эмоции, все это годилось лишь для слабых девочек! Я больше не принадлежала к ним. Я умела бороться, показать свое благородство, честность, наконец, доброту. Разве не этого она хотела – доброты? И я буду еще лучше, по-настоящему приобщившись к религии, к которой она так привязана. Так я приняла решение сопровождать ее на утренние мессы.

Я была в том возрасте, когда отрочество уже наполняло в мой разум, бродило по моему телу и укрощало его. Я шагала рядом с ней рано утром. Наши шаги раздавались по асфальту. Говорили мы мало. Ранец тяжело давил мне на спину. Тяжело оттого, что мои чемпионаты и, в первую очередь, мать мешали мне готовить уроки. Вот и сегодня мне придется сделать их немного погодя, как только я выйду из церкви, по дороге в школу, в автобусе, затем в трамвае.

– Ты уверена, что ничего не ела и ничего не пила?

– Уверена. Я очень внимательно чистила зубы, старалась не глотать воду.

– Хорошо. Сколько времени ты не исповедовалась?

– Десять дней.

– Много. Не будешь исповедоваться вместе со школой?

– Буду, завтра.

– Тогда лучше не причащаться ни сегодня, ни завтра утром. Мы опаздываем, у тебя не будет времени исповедаться перед мессой.

На исповеди я всегда говорила одно и то же: «Отец мой, я лгала, была непослушной, алчной, говорила нехорошие слова». Все. Зря я ломала голову, ничего другого на ум не приходило. Хотя так быть не могло, ведь она говорила мне, что даже святые грешат по меньшей мере семь раз в день. Но положение оставалось без изменений, и я, не осмеливаясь взглянуть на пастора через деревянное заграждение, быстро тараторила: «Я лгала, была непослушной, алчной, говорила нехорошие слова».

– Это все?

– Да, все.

– Ты не согрешила против чистоты, дочь моя?

– Нет, отец мой.

– Никогда?

– Никогда.

Я не понимала, что он имел в виду.

– Хорошо, читай Покаяние.

Наступала моя минута славы. Я знала его наизусть, старое и новое. Во время войны слова его изменились, чтобы людям было проще. Мне нравилось, что Церковь обновлялась!

– Бог мой, каюсь в том, что обидела Тебя, ибо Ты бесконечно добр и снисходителен и Тебе претит грех. Твердо обязуюсь по Святой Милости Твоей больше не обижать Тебя и полностью покаяться.

– Для покаяния трижды прочтешь «Аве Мария» и трижды «Отче наш». Иди с миром, дочь моя.

Произносится покаяние, а пальцы в это время перебирают четки: бусины для «Отче наш», затем бусины для «Аве Мария». У меня дома была целая коллекция четок. Золотые, серебряные, хрустальные, аметистовые, имитации из Лурда, Иерусалима, из Рима, благословленные Папой, четки бабушки, прабабушки, четки матери со свадьбы, с первого причастия, с обручения в двадцатилетнем возрасте. Нужно было владеть специальной техникой, чтобы без ошибок дойти до последней бусинки в конце молитвы. Я редко доходила. Или была уже на последней бусинке, а оставалось произнести еще полмолитвы – тогда я долго вертела эту бусинку между двумя пальцами, большим и указательным, или, наоборот, я уже заканчивала молитву, а оставались еще три бусинки, тогда последние слова «Да будет так» приходилось делить по бусинкам: бусинка «да», бусинка «будет», бусинка «так».

Во время мессы она была очень сосредоточена. Она стояла на коленях в течение почти всей службы. Я подражала ей, и, когда мы выходили из церкви, мои колени были изборождены глубокими косыми канавками от соломенной скамеечки для молитвы. Я смотрела на нее, чтобы все делать в точности так, как она. Я отмечала ее красивый профиль, прямой нос, хорошо очерченные губы, веки, покрывающие ее зеленые глаза, серую мантилью, легко спадающую на вьющиеся волосы, ее скрещенные руки королевы, длинные, белые, восхитительные, с блестящими отполированными ногтями.

В церкви не было почти никого: две-три старухи, ютившиеся в тени бокового нефа, и мы вдвоем в первом ряду на семейных скамеечках для молитвы. Тогда она исполняла роль ризничего, давала полагающиеся ответы и звенела в колокольчик. Мы еще и пели. У нас обеих были глубокие голоса. Превращение хлеба и вина в кровь Христа, причащение, напряженность этих моментов, которую мне не удавалось почувствовать, что вынуждало меня еще ниже опустить от стыда голову, – все заставляло меня еще усерднее молиться, размышляя над сказанным.

«Introibo ad altare Dei. Ad Deum qui laetif icat juventutemmeam.

Ecce agnus dei, ecce qui tollit peccata mundi.

Domine non sum dignus ut intres sub tectum meum. Sed tantum dic verbo et sanabitur anima mea».

Я понимала латынь, перевод был простой: «Боже, я недостойна, чтобы Ты вошел под кров мой, но скажи только слово – и исцелится душа моя».

Пусть Он скажет, в конце концов, это слово! Чтобы я наполнилась благодатью! Чтобы и она возлюбила меня! Ничего. Ничего, кроме солнца, восходящего как чудо и проникающего сквозь витраж за алтарем. Распятый Христос с пронзенными ногами и руками висел теперь в ярко-красном свете, его худые бедра были покрыты расшитой тканью.

Потом следовал бешеный бег по садам парка Галлан с открытой книгой в руках, с незастегнутым ранцем, в помятой форме. Задание по истории, задание по математике. После этого в трамвае на коленях перевод с латыни или на латынь, сочинение. В трамвае трясло, шатало.

– Мадемуазель, ваша тетрадь похожа на тряпку!

И не без основания, как будто у меня есть время чертить прямые линии, писать заголовки и подзаголовки разными цветными чернилами, ставить дату!

– И потом, какой почерк!