Жили-были-видели… - Леонид Чачко

Надо сказать, кадровик ЦАГИ, принимая меня на работу, был весьма удивлен, но не препятствовал моему зачислению. Кстати, работая там шесть лет, я ни разу не встретил выпускников моего института, да и евреев было раз, два – и обчелся…

Лаборатория, куда я попал, занималась проблемами движения разных аппаратов по воде, под водой и над водой. В громадном комплексе научных учреждений, объединенных под эгидой ЦАГИ, она стояла несколько особняком.

Это была одна из самых старых лабораторий, помнившая еще Туполева, Чаплыгина и зарю советской гидроавиации. Ко времени моего туда поступления гидросамолеты строить почти перестали, значение гидродинамических исследований упало. Лаборатория тихо хирела на задворках советской авиационной науки, а вместе с ней старел и вымирал некогда блестящий научный ее персонал.

В отделе он занимался собственно гидросамолетами – работали пятеро инженеров, четверо из них – кандидаты технических наук, младшему из которых – начальнику отдела Александру Ивановичу Тихонову – было за пятьдесят, а самому пожилому, Фролову, под семьдесят. Тихонов, очень уважаемый в научной среде теоретик, не знаю, в силу каких обстоятельств (он перед войной защитил диссертацию и, работая в ЦАГИ, имел право на броню от армии), пошел пехотным лейтенантом на войну и потерял ногу под Сталинградом. Теперь он тихо сидел в своем углу, писал уравнения в частных производных и по возможности ни во что не вмешивался. Платов, в молодости, по рассказам, блестящий авиационный инженер, душа компании и любитель женщин, в сороковом году отправился в научную командировку в Америку, а по возвращении, вместе со многими другими специалистами, загремел в ГУЛАГ, спасся там в шарашке у Туполева и вышел с изрядно попорченным здоровьем, не утратив, однако, оптимизма и жизнелюбия. При виде симпатичной женской попки глаза его маслились, как у молодого. Фролов, самый из них пожилой, работал на заре гидроавиации еще с Григоровичем, а теперь тихо корпел над мемуарами. Абрамов специализировался на политинформациях, расчеркивая газеты «Правда» и «Известия» разноцветными карандашами. Во всяком случае, эти «парни» знали о гидроавиации все, но ездить в командировки не желали, да и не могли. В командировки стал ездить я, охотно и подолгу пропадая на испытаниях и натурных экспериментах, набираясь профессионального, а главное, жизненного опыта.

В лаборатории новые технические идеи сначала проверялись на моделях. Модели испытывались в гидроканале, буксировались в водоеме за катером. Испытания в водоеме проводились на Московском море, вблизи Дубны, где у лаборатории была своя испытательная база. По большей части проводил эти испытания я. Результаты в виде отчетов и наших рекомендаций передавались в конструкторские бюро. В 1963 году один из вариантов подводных крыльев для гидросамолета прошел предварительные модельные испытания, был изготовлен в натуре и установлен на амфибии Бе-12. Настало время провести летные испытания, разумеется в присутствии представителя ЦАГИ, каковым назначили меня. Надо сказать, это был редчайший случай, когда пацана, без году неделя выпускника института, назначили представителем ЦАГИ на натурных летных испытаниях. Я до сих пор благодарен судьбе и своим старшим коллегам за предоставленный мне уникальный шанс.

Испытательный полигон Таганрогского завода находился в Геленджике – маленьком курортном городке вблизи Новороссийска. Я много раз потом бывал в Геленджике, жил там месяцами, завел друзей и врагов, но отчетливо помню свой первый туда приезд. Привокзальная площадь Новороссийска, такси, город, освещенный ярким южным солнцем, белый от белых домов и цементной пыли, присыпавшей все вокруг, – в горах над городом добывали цемент. Цемесская бухта, корабли, стоящие у причалов и на рейде. Шофер такси прекрасно знал «секретный» полигон в Геленджике и охотно повез меня туда. По дороге указал на развалины и искореженный, обгоревший трамвайный вагон в пригороде Кабардинка. Здесь проходил передний край обороны во время войны, немцы дальше не прошли. Дорога недолгая, и вот за поворотом открывается вид на круглую бухту и симпатичный зеленый городок. Посреди бухты движется большая зеленая каракатица – гидросамолет делает пробежку.

Геленджик. Взлет гидросамолета Бе-12

Таганрогцы приняли меня по-южному радушно, поселили в общежитии, прикрепили к столовой, и началась моя геленджикская жизнь. Мой приезд случился 22 февраля, и я был приглашен на 23-е на армейский праздник. Разумеется, выйдя в город, купил бутылку водки и банку соленых помидоров – не являться же москвичу в гости с пустыми руками. Вечером в банкетном зале мое появление с водкой вызвало громовой хохот, хотя помидоры были приняты с одобрением: столы были уставлены бутылями с разведенным спиртом – авиация же! Надо мной взяли шефство летчики-испытатели и, разумеется, упоили крепко, хотя и не наповал. В последовавшей после банкета серии розыгрышей и подначек пытались заманить меня в «теплую» черноморскую воду, но в результате искупались сами, что добавило общего веселья. В дальнейшем я подружился с этими своеобразными людьми и наслушался много баек про их нелегкую жизнь. Единственное, что мне так ни разу и не удалось сделать, – это обыграть их в карты. По приезде моем в Геленджик (если я поселялся в общежитии, а не в городе) летчики зазывали меня в свою дружную компанию, сажали за карты и обдирали в преферанс как липку, после чего брали на свое полное довольствие. Секрет моего карточного невезения раскрылся однажды, когда я сел играть со штурманом в гусарика и он, будучи в хорошем настроении по случаю присвоения очередного звания, перечислил мне мои карты – профессиональная зрительная память позволяла ему запомнить рубашки всех карт после второй-третьей сдачи.

Геленджик 60-х был маленький городок – несколько пансионатов и пионерлагерей, пара ресторанов, одна гостиница. У причала обычно болтались несколько рыболовецких сейнеров и пассажирские катера, ходившие по бухте и вдоль побережья в Новороссийск, Фальшивый Геленджик, Джубгу, Архипо-Осиповку. Округлую бухту шириной три-четыре километра замыкали два мыса – слева Толстый, с маяком, справа – Тонкий, где располагалась наша испытательная база. С севера и северо-востока город и бухту окаймляли невысокие, но обрывистые горы. Несколько раз в году с этих гор срывался ветер – знаменитый новороссийский норд-ост, или бора. Ветер начинался обычно при ясном небе и солнышке, легкими прохладными порывами, и в течение получаса мог достигнуть бешеной, ураганной силы. При этом резко холодало, в бухте ветер срывал брызги и пену, все, что было плохо привязано, уносилось далеко в море. В открытом море, ветер раскачивал большую волну, но в бухте волны не было – только пена и брызги, визг и вой ветра. Осенью и зимой бора вызывала обледенение снастей на судах, стоящих в порту, так что в старину, бывало парусные корабли под тяжестью намерзшего льда переворачивались. Бора могла затихнуть так же быстро, как и началась, – за пару часов, но могла продолжаться и неделю. В такие дни люди чувствуют себя плохо, невозможно заниматься никакими делами, только пить вино. Местные рыбаки шутят, что бора – это ветер, который лучше всего продувает карманы…