Братья - Барт Муйарт

– Нет, нет, мы живы, – хотели они ответить маме хором, но от смеха у них не получилось.

– Почему вы тут сидите в темноте? – спросила мама.

Братья стали выдумывать ответ на мамин вопрос.

А я превратился в черепашку. Втянул голову в плечи и залез под одеяло, в темноту, чтобы умереть там от обиды и горя. Тому, кто захотел бы меня спасти, следовало спешить: в его распоряжении оставалось всего несколько минут.

Мы видели, как Куммелинг приближается к нашему дому. Он тяжело навалился на руль своего велосипеда и ехал через мостик с трудом, виляя и покачиваясь. «Бедняга Куммелинг», – говорила всегда мама, потому что считала, что его скрючило от ревматизма.

А мы считали, что его перекосило от пьянства. Мы видели это по его лицу и чуяли по запаху. Он разговаривал предложениями вообще без глаголов, так что его никто не понимал, и постоянно чесался там, где чесалось. Под шапкой, или под одеждой, или в затылке, если о чем-то думал. Куммелинга все старались избегать, от встречи с ним во рту появлялся неприятный привкус.

Но ему повезло, у него был кролик. У него был единственный во всей округе кролик-самец, о котором было известно, что он отлично делает свое дело, да еще и с доставкой на дом. Все говорили, что имя кролика очень ему подходит: его звали Терпи.

За пользование кроликом Куммелинг спрашивал рюмку можжевеловой водки, а можно и две – это ведь ничто по сравнению с выводком крольчат, который появится на свет через месяц.

Когда Куммелинг еще издалека помахал нам рукой, мы принялись подталкивать друг друга в бок и во все горло кричать маме, чтобы она уже несла можжевеловую водку, а сами обогнули дом и побежали в сад за сараем, где были наши качели и песочница. Наделю назад папа поставил там же рядом буфет, в котором раньше хранился воскресный сервиз. Верх буфета папа обмазал варом, дверцы заменил окошками со стеклом, а в том отделении, где раньше стояла самая большая утятница, теперь сидела наша крольчиха на чистой соломе.

– По-моему, она догадывается, – сказал мой брат.

– Она догадывается, что́ сейчас будет, – сказал другой брат. – Гляди, как она смотрит.

Я не понял, что он такого увидел. По взгляду нашей крольчихи Веры я ничего не замечал. Глаза у нее были круглые, карие и милые, как всегда. Я не обнаружил в них никакой догадки или мечтательности, да и носик ее никакого желания не выражал.

Она сидела и ела солому.

И когда Куммелинг проехал на велосипеде по траве через весь сад до самых качелей, она продолжала сидеть, как сидела. Услышав, как Куммелинг ругнулся, потому что он чуть не упал с велосипеда, Вера приподняла уши и покрутила ими, но все равно продолжала жевать как ни в чем не бывало.

И только когда в корзине, привязанной к багажнику красной веревкой, началось бурное шевеление, Вера замерла и прекратила жевать. Носик у нее беспокойно задвигался, уши поднялись.

Нам стало за нее неловко. Ивовая корзина громко скрипела. Мы сразу догадались, что кролик своими когтищами может сломать ивовые прутья, и нам показалось, будто мы слышим его учащенное дыхание.

Мама, вышедшая из дома с бутылкой можжевеловой водки и рюмкой, спросила у Куммелинга, уверен ли он, что привез кролика, потому что с террасы ей показалось, что в корзине лев, ха-ха-ха, – такой он поднимает шум.

– Ха-ха-ха, лев! – сказали мы и отступили на шаг.

Куммелинг вынул из ивового кольца две палочки, крышка корзины мигом откинулась, и он одной рукой вытащил кролика. Держа его за шкирку, поднял у себя над головой.

– Терпи! – сказал он.

Кролик не шевелился, и мы увидели, какие у него сильные лапы и какие большие зубы, чтобы кусаться, если кто-нибудь протянет руку к его голове.

Куммелинг имел большой опыт. Он открыл дверцу буфета, бросил кролика в то отделение, где раньше стояла утятница, и снова закрыл дверцу.

Далее все происходило ровно так, как я сейчас опишу, и никак иначе. Куммелинг молниеносно выпил рюмку водки, так что мама не успела сказать ему «пожалуйста», а мы не успели и глазом моргнуть. Куммелинг попросил у мамы еще рюмку, опрокинул и ее, и в то же мгновение – мы все в этом абсолютно уверены – кролик снова взмыл в воздух: хозяин уже держал его за шкирку.

Братья уверяют, что успели увидеть то, что хотели увидеть. Что-то совсем простое, без обиняков. Что-то без глаголов и слегка покачивающееся, как сам Куммелинг.

– Жалко, что я это прозевал, – говорил я братьям весь следующий месяц, когда мы то и дело вместе подходили к Вере, чтобы ее утешить и успокоить.

– Потерпи еще немножко, – говорили мы ей, представляя себе, как внутри нее медленно-медленно растут маленькие крольчата.

– Надо было проверить газ, – сказал мой брат в темноте. – Надо было сказать: эй, смотрите все, я выключаю его, левой рукой, смотрите, вот погас огонек.

Он вздохнул. Мы не проверили, точно ли газ выключен. Мы думали, что его выключили, мы так думали, но, может, он продолжил гореть, и чайник со свистком уже расплавился, и вся кухня выгорела, и весь дом обрушился.

– Елки-палки, – сказали братья хором, – главное, вспомнили, как раз когда кино вот-вот начнется.

– Можно еще выйти из зала, – сказал я и сам испугался, какой у меня слабенький голосок.

– Выйти? – сказали братья. – Каким образом? Дверь уже закрыта.

Я невольно сглотнул.

– Да, – сказал я, обернувшись на дверь. Нигде не светилось даже узенькой щелочки. Хоть глаз выколи.

– А фильм все никак не начинается, – сказал другой брат.

Сидящие рядом шикнули на нас, чтобы мы не болтали, а то он не начнется еще дольше.

Мы замолчали. Думали о чайнике со свистком, о дырке, которая в нем, может быть, прогорела, о том, как огонь подберется сначала к кухонному полотенцу, потом к банке с деревянными ложками.

Мы пытались слушать музыку, звучавшую все громче, и сосредоточиться на первых кадрах, но в головах у нас шел фильм про мальчиков и про пожар. Мальчики входили в дом, сразу же бежали на кухню и все семеро склонялись над плитой. Фильм начинался словами «Вот видите», потому что мальчики к своему ужасу обнаруживали, что газ все еще горит, как они и думали.

Какой-то голос говорил о том, что ночь отвратительная, с ветром и дождем.

– Ох-ох-ох, – сказал брат. – Огонек ведь может задуть ветром. Если конфорка и правда включена.

Мы плохо его слышали, но мы и так знали, что́ он там говорит. Испуганно переглянулись. Огонек может задуть ветром, если конфорка включена. Потом мы решали, что хуже: если огонек задует ветром или если огонек раздует ветром.

Я считал, что первое хуже. В моем воображении огонек задуло сразу же, как мы закрыли за собой дверь и пошли в кино. Сейчас вернутся домой мама с папой. Они запросто не заметят запаха газа. Вот они снимают пальто. Надевают тапочки. Папе хочется покурить трубку.