Одиночка - Луис Ламур

К тому же под влиянием прочитанных когда-то бульварных романов в их умах собственный образ слился до некоторой степени с образом книжного рыцаряодиночки. (Ни один человек не свободен от типажей, которые литература навязывает ему.) А бульварный роман сделал героем Запада странствующего всадника, защитника слабых и обиженных. Конечно, сознательно они никогда не подражали тому образу, но сейчас почувствовали некоторую склонность последовать примеру своего книжного героя. Потому что для каждого из них Ленни олицетворяла сестру, возлюбленную, жену, которых у них не было и о которых иногда мечталось.

— Это лошадь девушки. — Дэч старательно откашлялся. — Нечего зря тратить время. Нам лучше не задерживаться.

И они не стали задерживаться… А перед ними в пыли тянулись цепочкой отпечатки копыт лошади, которую вели под уздцы.

Мысли каждого из них поневоле крутились вокруг Спэньера. Он изворотливый малый, успокаивали они себя, найдет выход… Иначе темные волосы Ленни будут украшать какой-нибудь индейский вигвам.

— Не наше дело, — ответил Харди. — Лично я намерен повидать ту мексиканскую молодку на пути в Сонору.

— Недалеко Тинахас, что в Педрагосе, — сказал Консидайн. — Едем.

И они повернули на юг, в пустыню, отделявшую их от мексиканской границы, оставив позади следы Ленни и Дэйва.

Прежде чем село солнце, путники увидели последний на сегодня дымок, который сначала был сплошным и поднимался в небо столбом, а затем резко прервался дважды. До того, как тьма накрыла землю, он кому-то о чем-то напомнил.

Ночь наступает в пустыне быстро, почти без сумерек. Летучая мышь резко снизилась и начала порхать над ними, зажглась первая звезда… Зазубренные гребни гор словно вгрызались в удивительно глубокую синеву неба. Тишину вечерней пустыни нарушали только голос койота, где-то далеко отрывисто тявкающего на луну, дробь копыт их лошадей да скрип седел.

Харди не выдержал молчания:

— У нас около шестидесяти тысяч! Шестьдесят тысяч золотом!

Ему никто не ответил. Они ехали к границе. Четверо мужчин, сделавшие в жизни ставку на оружие и насилие, готовые однажды от них и погибнуть. Один мечтал о встрече с женщиной в Мексике, другой хотел кутить на свою долю долго и беззаботно, метис вообще ничего не хотел. А последний не знал, чего хочет. Впрочем, он начинал опасаться, что уже знает.

Метис вдруг остановился.

— Пыль, — шепнул он. — Близко лошади. Сбившись в кучу и застыв в седлах, они ждали. Спэньеры прошли несколько часов назад, а другим белым тут неоткуда взяться. Вероятно, индейцы. Где-то поблизости они, должно быть, собирались разбить лагерь.

— Их много. Они на тропе войны.

— Как ты узнал? — спросил Харди.

— По запаху, — мягко ответил метис. — Запах боевой раскраски и тех вещей, которые приносят в бою удачу.

Прислушиваясь, они подождали еще немного. Одна из их лошадей нетерпеливо топталась. С наступлением темноты стало холодно. Разреженный чистый воздух пустыни, не имеющей растительности и воды, быстро теряет тепло.

Наконец маленький отряд двинулся в путь снова и несколькими часами позже остановился в нагромождении валунов, где беглецы могли чувствовать себя в относительной безопасности. Завтра им предстояло найти воду. Тинахас встречались редко, и пропуск хотя бы одного из них мог стать роковым.

Костер разводить не стали, двигаться старались бесшумно, спать улеглись в обуви, только сбросили с себя шляпы и ремни, держа, однако, оружие под рукой.

Небо было усыпано звездами. Метис никак не мог угомониться и все прислушивался и принюхивался. Наконец он спокойно сообщил:

— Дым от горящего дерева… Совсем рядом. Никто не произнес ни слова. Консидайн же вспомнил, как' однажды наткнулся на двух человек, которых индейцы подвесили над кострами вверх ногами и держали так до тех пор, пока у них не лопнули черепа. А Дэч подумал о бедолаге, привязанном к колу возле муравейника, доходившего ему до подбородка. Костер, дым от которого учуял метис, мог быть всего в сотне ярдов от них, но вероятнее не ближе, чем в полумиле. Консидайн устал, но спать расхотелось.

— Отдыхайте, — сказал он друзьям. — Я посторожу.

И, завернувшись в одеяло, привалился к огромной скале, вздымавшейся над их лагерем. Ночь была холодная, но приятная. Кто-то сломал ветку, и сразу запахло совершенно особенным острым запахом растения, которое индейцы считали колдовским. Консидайн зажег под одеялом самокрутку, прикрыв ее крошечный красный глазок ладонью, сложенной горстью, и сухой горячий вкус табака доставил ему настоящее наслаждение. Лошади щипали траву — такой мирный, успокаивающий звук… И запахи знакомые — лошадей, индейского колдовского растения, собственной грязной одежды. Постирает, когда приедет в Мексику, в дороге не до того.

Его мысли опять вернулись к Ленни. Почему воспоминания об этой стройной загорелой девушке в платьице, выцветшем от многих стирок, которое она носила с таким достоинством, опять тревожат его? Ее молодое тело под тонкой рубашкой… Ее холодные губы… А может, он уловил в ней одиночество, родственное своему, и в его душе родились более глубокие чувства, чем просто влечение к особе противоположного пола? Ответов на все эти вопросы у него не было. Он в последний раз глубоко затянулся самокруткой и погасил ее в песке, затем встал и, пройдя между лошадьми, зашел за скалу, где постоял, прислушиваясь. Было абсолютно тихо.

Когда на востоке стало сереть, Консидайн разбудил Дэча, а сам вытянулся на земле и заснул.

Поспать ему удалось не больше часа. Его разбудил запах кофе, который варил Дэч над крошечным бездымным костерком. Харди седлал свою лошадь, а метис перед рассветом куда-то ускользнул. Консидайн тоже оседлал лошадей, свою и метиса, и подошел к костру за кофе.

Метис вернулся, пробравшись между валунами, и присел на корточки у огня.

— Их четырнадцать… у них есть свежие скальпы… Они смотрели на него, боясь задать вопрос, который вертелся у всех на языке.

— …С длинными волосами, женских… нет. — Метис раскурил самокрутку и сделал большой глоток кофе. — Они ушли. От тропы не отклоняются и собираются добыть сегодня еще скальпы.

— Дэйв не дурак, — заметил Дэч. — Поймет, что индейцы выслеживают его.

Уловив направление мыслей остальных, Харди запротестовал:

— Пит Рэньон у нас на хвосте. Нам лучше невысовываться. В окружавшей их пустыне занималось утро, яркое и удивительно ясное. В свете наступающего дня рельефно выделялись скалы, далекие горы казались почти рядом, и только пышный столб сигнального дыма был зловещим диссонансом в этой мирной картине.

Но и дым, и словно отчеканенные лица всадников, и запах пота — это тоже была пустыня…

Еще не рассвело, когда Спэньеры двинулись в путь, ведя лошадь на поводу и лавируя среди скал. Седло пришлось оставить, сейчас оно было слишком тяжелым для них. В конце концов, потом можно за ним вернуться, если предоставится возможность.