Сука. Роль, которую продиктовала жизнь - Денис Байгужин

Мой знакомый говорит: «Никогда не влюбляйся. Ни в лицо, ни в волосатые ноги, ни в кожу, ни в глаза». Иногда мне кажется, что функцию «любить» в моей операционной системе напрочь снес Максим Александрович, проникнув в не защищенную на тот момент паролями систему под видом технического администратора. Когда он «наломал дров», восстановлению эта программа уже не подлежала, но не оставлять же системный компонент пустым? Так новая программа «ненавидеть» встала на место старой программы «любить».

Не обращайте внимания на множество умных слов из области информационных технологий. Дело в том, что я два года проработала в компании «Житников Ресеч», и там мне пришлось изучить все, что связано с компьютерами и программированием. Была я в этом деле полным нулем. «За информатикой и точными науками будущее», – говорил генеральный директор этой компании. В офисе было здорово, интересно, но не так хорошо, как в Берлине и Амстердаме с моими друзьями-музыкантами.

Когда я приехала в Берлин, я обрадовалась. Меня удивила открытость людей, ведь можно было говорить обо всем, о чем думаешь, никого не стесняясь. Время от времени там проводились парады, в которых люди шествовали в одном нижнем белье, а уличная мода вообще удивляла своей одиозностью. А местное искусство, а кофейни, в которых можно от души оторваться, не привлекая внимания правоохранительных органов. Берлин мне казался идеальным местом, люди там существовали по принципу Свободы. Свобода – это то, по чему я так изголодалась, и теперь я пожирала ее, наслаждалась ею.

Однажды мне позвонил Максим Александрович. Он рассказал, что сейчас он живет в австрийской деревне, пасет коровок и курочек и приглашает меня в путешествие. Я согласилась, хотя сочла историю про деревню и курочек приколом.

«Поезжай, почему бы и нет?» – говорил мне голос. Я научилась к нему прислушиваться.

Когда я приехала к Максиму Александровичу в гости, у него оказалась очень уютная, правда небогатая, но со вкусом обставленная квартира. В ней царил стиль лофт с кирпичными стенами, на которых висели картины, электрогитары и музыкальные пластинки. В углу одной из комнат располагалось что-то вроде торговой витрины, где были расставлены разные медиаторы, диски, статьи из газет и журналов и прочие музыкальные «ништяки».

Надо сказать, местная культура сильно повлияла на моего бывшего учителя музыки. Он тоже почувствовал вкус свободы: все те же длинные волосы были заплетены в дреды, одевался он более вольготно и с элементами спортивного стиля, перешел с романтической элегантной классики в дерзкую драму. Когда человек чего-то достигает в жизни, ему такое позволительно. Цветные волосы, вязаная шапочка, яркие свитера – это все бунт, такой же, как моя стрижка наголо и корявый портрет матери на руке в семнадцать лет. Бунтовать могут лишь те, кто сидит высоко, кого уважают. А может, и наоборот, его никто не уважал и он смирился с этим. Его мечты о высоком доходе так и остались мечтами.

Мы пили чай, ели сладости, играли на музыкальных инструментах и молчали. Мы перешли на «ты» и немного сблизились. Я попросила больше не называть меня по-старому и озвучила свое новое имя. Каждый раз, когда он называл меня по-старому, я повторяла новое имя и настоятельно требовала называть меня именно так, но он запомнил меня другой.

– Ты так изменилась… в лучшую сторону! Похорошела как! – сделал мне комплимент учитель. – А помнишь, как ты побрилась налысо? Я тебя увидел и подумал, что ты реально с катушек слетела… А теперь красивая, прическа тебе очень к лицу, ты так похудела. Ты стала как-то… сексуальнее, что ли.

– Все мы слетаем с катушек, но каждый по-разному, – констатировала я.

Играл легкий и спокойный гранж вперемешку с инди- и лаундж-музыкой. Занавески качались на ветру в такт мелодии. Все, как и в школе, но добавилось кое-что еще, чего в школе не было: особый вкус, запах и атмосфера, то, благодаря чему время замирало. Это был запах травки. Я пробовала ее и раньше, но на этот раз меня накрыло по-новому, и я созерцала все новые и новые проявления этого мира во всех его формах и воплощениях.

Мы обсуждали искусство, вспоминали путешествия, города, районы и предместья. Максим увлекался историей, поэтому ему можно было задать вопрос о любой эпохе: про Людовика XI, Франциска I, эпоху Ренессанса. Я выбирала тему, а он делился пикантными подробностями, пусть иногда и недостоверными. Он повествовал о том, как в то время одевались, как проводили время, какие музыканты творили тогда. Он хвастался знаниями о современной немецкой рок-музыке и о собственной музыкальной карьере в Берлине, личными знакомствами с представителями известных музыкальных коллективов.

– По правде говоря, это и карьерой назвать сложно. Мы с друзьями ездим по городам и даем концерты. Продвижением занимается Майк, наш продюсер, как он это делает, мне неизвестно. В итоге ездим много, а выхлоп с этого небольшой, – жаловался он.

Меня волновало совершенно другое. Я рассказывала о школьных годах, в подробностях высказала ему все, что испытала по отношению к нему, как страдала в своей семье, как искала свою мать. Один рассказ плавно перетекал в другой, нити речи терялись и переплетались, умирало старое и рождалось новое повествование – и так до бесконечности. Иногда я высказывала мысли, которые казались мне гениальными, но тут же их забывала, и меня это несколько раздражало. Первое время он вежливо поддакивал, но вскоре перестал.

После очередной истории он подошел к своему большому красному шкафу, наполненному пластинками, достал диск группы Scorpions и вставил в проигрыватель. Мы слушали все треки по порядку, даже прослушали эту пластинку несколько раз на повторе, но не заметили этого, а потом он поменял ее на следующую.

– Давай прослушаем все пластинки, которые у тебя есть? – предложила я.

– На это уйдет несколько лет, за весь вечер не прослушаешь, – ответил он. – Давай для начала покурим, а потом я покажу тебе остальные композиции?

Я согласилась.

«Может, нужно уходить?» – время от времени шептали внутренние голоса.

«Здесь небезопасно!»

«Этот человек хочет тебя убить!»

«Здесь говорю только я. Тебе сейчас нельзя ничего говорить. Ты можешь сказать лишнее, и эта информация сработает против тебя», – наставлял внутренний голос.

– Да прекратите вы, заткнитесь! – закричала я. – Устала вас слышать!

Максим Александрович засмеялся, завалившись ко мне на колени и покатившись по полу.

– Блин, что произошло? Что это было, что? – орала я в истерике. – Почему ты смеешься, что в этом смешного, идиот?

– Будешь так паниковать и называть меня идиотом, я с тобой не буду общаться! – сделал мне замечание совершенно чужой и ненужный мне человек. Я даже не знаю, кем он мне приходился. Я не могла назвать его ни другом, ни учителем, ни мужчиной. Он так и остался для меня безликим существом, но на этот раз его образ приобретал все больше омерзительных очертаний.

Голоса предупреждали меня, что я могу ляпнуть что-то сокровенное, что давно храню в себе и никогда не расскажу, а если сделаю это, то буду потом сильно жалеть. Это мои преступления, мои руки по локоть в крови, это моя месть за мать.