Мир обретённый - Нил Шустерман

И впервые за долгое-долгое время Майки МакГилл по-настоящему испугался.

* * *

В своей книге «Всё, что ты хотел бы узнать о Междумире, но постеснялся спросить» Мэри Хайтауэр вот что говорит о шрамодухах:

«Шрамодухов нет. Сама мысль о том, что кто-то может быть наполовину живым человеком, наполовину послесветом, абсурдна. Ты либо полностью существуешь в Междумире, либо полностью в мире живых. Что же до глупых легенд, повествующих о том, что шрамодух якобы способен погашать обитающие в Междумире души, полностью стирать их с ткани существования, — то это ложь. Ничто не может нанести послесвету вред, уже не говоря о том, чтобы убить его. Позвольте мне ещё раз повторить, на случай, если кто-нибудь испытывает сомнения: шрамодухов нет.

Однако если тебе доведётся встретиться с шрамодухом, не медли — доведи это до сведения лица, облечённого властью».

Майки закричал.

Никогда за все годы своего пребывания в Междумире он не кричал. Но ведь он никогда не видел ничего причудливее и страшнее. Одна часть этого человека существовала в мире живых, другая — в Междумире. Этот стального цвета глаз, эта щека и даже кисть руки, казалось, висели в воздухе, прикреплённые к расплывчатой, неясной живой части его тела. А там, где его междуплоть соединялась с живой плотью, ярко алела полоса, из которой сыпались искры, словно при коротком замыкании.

Майки слышал легенду о шрамодухах. По своему устрашающему воздействию на послесветов она уступала лишь легендам о нём самом, когда он был монстром по имени МакГилл. Согласно этой легенде, стоит только шрамодуху коснуться послесвета — схватить за плечо, или погладить по щеке, или хотя бы мимоходом задеть рукой — и послесвет будет «убит». Но это хуже, чем смерть. Он будет попросту погашен, уничтожен, аннулирован. Ни туннеля. Ни света. Ничего. Прикосновение шрамодуха означает абсолютную смерть.

— Ну-ну-ну, посмотрим, что тут у нас... — сказал шрамодух. Его похожий на птичий междумирный глаз двигался туда-сюда в глазнице — охотник оценивал свою добычу. Чудовище говорило хриплым голосом, которому, однако была присуща некоторая музыкальность: он резонировал, словно у шрамодуха было два набора голосовых связок, и один из них издавал звук чуть выше другого. Они звучали в диссонанс, напоминая визг сирены воздушной тревоги.

— Не трогай меня! — вскрикнул Майки. — Ник, не подходи к прутьям! Не позволяй ему коснуться тебя!

Шрамодух закрутил вокруг клетки массивную цепь, перешедшую в Междумир, и навесил тяжёлый амбарный замок.

Пытаясь вырваться, Майки перепробовал всё: превращал кисти в клешни, а пальцы — в напильники, накачивал мышцы рук и пытался выдернуть прутья... Ничего не помогало. Может быть, у него и получилось бы раздвинуть стянутые пружинами стенки клетки, но цепь с висящим на ней замком делала это невозможным. Он прикинул, нельзя ли протиснуться сквозь мелкие ячейки сеток, натянутых на кроватные рамы, но понял, что из этого тоже ничего не выйдет. Хотя Майки и мог превратить себя во что угодно, все его креатуры были слишком велики и неуклюжи. У него не получалось сотворить из себя что-нибудь настолько тонкое, змееподобное, чтобы проскользнуть между тесными прутьями или через дырки в сетках.

Шрамодух вытянул свою междумирную руку и позвенел болтающимся на пальце ключом от замка, дразня Майки. Юноша отпрыгнул назад в опасении, что шрамодух может прикоснуться к нему.

— Вам отсюда не выбраться, — сказал захватчик. — Вы теперь мои. Попались, голубчики! Или что вы там такое. И будете сидеть тут, пока я с вами не разберусь. А потом... — Он сунул ключ в карман и заковылял обратно к развалюхе. Стащив с веранды деревянное кресло-качалку, он установил его около клетки, уселся и погрузился в созерцание своих пленников. Майки наблюдал за тюремщиком так же пристально, как сам шрамодух следил за ними.

Никто не знал, почему прикосновение шрамодуха убивает, но у Майки на этот счёт была своя теория. У живого мира есть свои естественные законы, свой жизненный цикл, свои ритмы. Междумир тоже подчиняется своим естественным ритмам. Правда, его ритмы скорее синкопированы, но они тоже логичны, разумны и следуют точно выверенным законам.

... Однако шрамодух бросает вызов обеим реальностям. Он, возможно, — единственная противоестественная вещь во всей вселенной. Так что же удивительного в том, что его прикосновение может произвести такое разрушение?

— Так как, вы собираетесь рассказать мне, что, собственно, происходит? — поинтересовался наконец шрамодух — наверно, надоело без толку качаться в кресле.

— Много чего происходит, — пробурчал Майки. — Не могли бы вы точнее сформулировать свой вопрос?

— Отлично, — бросил шрамодух. — Не хотите разговаривать — тогда... тогда... — Он крякнул, вскочил с кресла и кинулся в дом.

Как только их тюремщик ушёл, Огр, всё это время с наслаждением грызший покрытую шоколадом косточку, оставшуюся от окорока, спросил:

— Мы можем теперь идти дальше?

— Какое там идти, придурок! — накинулся на него Майки. — Мы же в клетке!

— О, — безмятежно обронил Огр. — Ладно, неважно.

Майки тут же раскаялся в том, что вспылил, и на мгновение пожалел о старых добрых временах, когда он мог выходить из себя сколько угодно и при этом не чувствовать за собой никакой вины. И прощения он тогда ни у кого не просил. Эх, была же жизнь!..

— Извини, я не хотел обзывать тебя, — сказал Майки. — Прости, пожалуйста. — Однако Огр, кажется, и не думал обижаться, и из-за этого Майки стало ещё хуже. — Смотри, держись подальше от этого гада, который нас поймал. Поверь мне — если он тебя коснётся, тебе не поздоровится.

Майки передёрнуло, отчего его послесвечение мигнуло, как готовая перегореть лампочка. Перестать существовать?.. Не быть?..

Живые люди боятся этого. В Междумире души отрицали саму возможность несуществования. Но в сознании Майки эта идея подспудно присутствовала всегда, маскируясь мыслями о преисподней и полузабытыми воспоминаниями о боли. Майки боялся уходить в свет, потому что ещё не был готов к судилищу — если, конечно, ему предстоит через него пройти. И всё же он отдавал себе отчёт, что когда настанет его пора, он превозможет свой страх.

Но быть полностью, бесследно уничтоженным? Нет, этот страх ему вряд ли когда-нибудь удастся преодолеть.

Несколькими часам позже, когда стемнело, шрамодух вернулся с поломанным фонариком, который отбрасывал свой луч только в Междумир. Чудище посветило в глаза узникам.

— Допрос третьей степени, — проговорил он. — Очень старая и очень эффективная штука. — Он уселся в своё кресло-качалку, поставил на колени коробку с жареным цыплёнком и принялся есть на глазах у пленников. — Голодные, небось? Как говорила моя бабушка... — Но тут он принялся уплетать свой ужин, не закончив фразы. Похоже, такова была его манера разговаривать; никогда нельзя было понять, высказался он уже до конца или нет. Его слова словно бы замирали, оставляя собеседника в недоумении и в ожидании продолжения. Майки это безмерно раздражало; ему хотелось залепить старому идиоту сочную оплеуху, но его останавливало осознание того, что касаться шрамодуха, чего доброго, чревато. От него, Майки, тогда и мокрого места не останется.