Яблоко по имени Марина - Николай Семченко

Я вспомнил слово «цензура», которое иногда мелькало в разговорах отца и дяди Володи. Они возмущались, что из-за нее люди не только не знают всей правды, но даже книжки читают не такие, какими их написали писатели. Вероятно, кто-то в нашей стране боится, что страшные сказки могут напугать — вот и вырезали из них все, от чего замирает сердце и душа уходит в пятки.

Наверное, сон с Ольгой на меня наслал другой Оле-Лукойе. В отместку за то, что я вел себя с ней не так, как положено приличному парню. У меня плохая оценка по поведению — и, пожалуйста, Паша, слушай злую сказку и смотри скверный сон. Он ничего-ничего не понимает, этот другой Оле! И ему, наверное, никогда не было тринадцати лет. Он сразу родился старым и строгим, знающим, что такое хорошо и что такое плохо. Иначе бы кое о чем догадался…

Ну не знаю я, почему в меня иногда вселяется бес противоречия. А может, и не вселяется — скорее всего дремлет где-то внутри и никак себя не выказывает, хитрец и злыдня эдакий, а в самый неподходящий момент просыпается и, потягиваясь, тыкает острым локотком в бок. Может, нечаянно, а может, и нет, потому что его тычок — как подначка: ну что, ты как все, милый мальчик, и не имеешь своего мнения, и ничем особенным не выделяешься?

Бывает, что понравится какая-нибудь девчонка, и вместо того чтобы сказать ей, допустим, что-нибудь хорошее, я начинаю говорить какие-нибудь гадости или вообще делаю вид, что она мне глубоко параллельно, фиолетово и вообще по барабану. А все почему? Да потому что боюсь. Боюсь, например, оказаться в глупом положении. До сих пор сгораю от стыда, как подумаю о Мальвине — девчонке из нашего класса. На самом деле ее зовут Маша, но у нее такие роскошные белокурые кудряшки и большие голубые глаза, а на голове — пышный бант, что невольно вспоминаешь красавицу-куклу из мультика про Буратино.

Мне очень хотелось подружиться с Мальвиной. Она представлялась мне необыкновенной. И однажды я решился. «Давай буду носить твой портфель, — предложил я ей. — Все равно нам по пути домой». А Машка округлила свои и без того круглые глаза, фыркнула и покрутила пальцем у виска: «Ты чо, сдурел? Я сама не безрукая!». Хотя прекрасно знала школьный обычай: если мальчик дружит с девочкой, то обязан таскать ее портфель. Просто я ей не нужен, вот и все. Но зачем она растрезвонила о моем предложении своим подружкам? Вскоре все знали: Павлик, мол, влюбился в Мальвину, хотел ее личным портфеленошей заделаться, но она послала его, урода, куда подальше.

Случилось все еще в четвертом классе, пора бы и забыть, но не могу. Об истории с Мальвиной я сразу вспомнил, как увидел Олю, вернее, ее глаза — такие же большие, чистые и по-ангельски невинные. В той старинной книжке из чемодана под кроватью со сказками Андерсена помещалось много рисунков, и на одном из них — курчавые ангелочки. Взгляд у них точь-в-точь, как у Мальвины и Ольги: глядят вроде на тебя, но на самом деле — мимо, будто ты для них пустое место. И при этом глаза — чистые, прекрасные, ласковые!

Ну, и как я должен вести себя? Конечно, мне тут же захотелось показать городской задаваке, что она не очень-то мне интересна. Да, симпатичная и все такое. Но что с того? Может, я и покрасивее видал. Нечего тут перед поселковыми пацанами форсить!

Ни в какого Оле-Лукойе, насылающего дрему и видения, я, конечно, уже не верил. Да и снам никакого значения не придавал. Что я, девчонка что ли, разгадывать их с помощью сонников? В то время их, кстати, вообще не выпускали — они считались чем-то вроде пережитка, несовместимого с серьезным, научным взглядом на мир. Но женщины все равно где-то доставали распечатанные под копирку машинописные листы со словарем толкований сновидений.

А я и без сонника все понял. То, что Оля приснилась мне неспроста, и дураку понятно. Я не хотел думать о ней, но даже во сне думал. Я боялся, что она, как Мальвина, скажет: «Ты чо, сдурел?». Или что-то вроде того. Потому что такая красивая девочка всегда найдет, с кем дружить, или, наоборот, сыщется парень лучше меня — умнее, крепче, удачливее, которым она сама заинтересуется. А я что? Самый обыкновенный. Ничего особенного. Ну, разве что умею рисовать. Говорят, неплохо получается. И еще могу лепить из пластилина фигурки. Не просто каких-нибудь забавных человечков и зверушек, а что-то вроде маленьких скульптур: мама-скульптура, Зойка-скульптура, учительница биологии Нина Ивановна тоже в виде миниатюрного памятника: сухая, сердитая, она прижимает к груди учебник. Как щит. И если пластилиновую книгу вынуть из ее рук, то пластилиновая Нина Ивановна сразу станет какой-то беспомощной и растерянной.

Фокус с фигуркой я показал Зойке. Она оценила сходство и вдруг сказала:

— А, знаешь, ты прав: у биологички в жизни ничего, кроме ее предмета, нет. Может, в нем смысл ее жизни.

— Да ну?

— Сам подумай: мужа нет, детей нет, ни с кем не дружит. Она целыми днями в школе торчит.

— Любит работу. При чем тут смысл жизни?

— Мне кажется, что если бы ее уволили, она просто умерла бы. Потому что лишилась бы смысла…

— Выдумываешь!

Но Зойка стояла на своем. Да еще и утверждала, что такое умозаключение ей помогла сделать фигурка учительницы, вылепленная мной. Ну, дела! Я ни о чем таком и не думал, когда пластилиновую статуэтку лепил.

Наверное, глупо, но я слепил Нину Ивановну, потому что хотел ей отомстить. Биологичка была нашей классной и не всегда отличалась справедливостью. Зачем ей, к примеру, понадобилось специально оставить маму после родительского собрания и наябедничать: «Лиля Ивановна, ваш сын стал рассеянным, у него даже по любимому предмету — литературе — появились тройки. Считаю, причина в том, что у него слишком бурный переходный возраст: он смеет дерзить, не соглашается с учителем, и, к тому же, Лиля Ивановна, что у них за отношения с Зоей Авхачевой? Что-то рано он девочками увлекаться стал. Как бы чего не вышло!».

Мама объяснила Нине Ивановне, что с Зоей мы дружим чуть ли не с пеленок: все-таки соседи, и вообще Авхачевы — нормальная семья, дочки у них приличные, а я никакими девочками не увлекаюсь, иначе бы родители знали. «Ну, что вы? — ехидно улыбнулась Нина Ивановна и поправила круглые очочки, съехавшие ей на нос. — Родители обо всем самыми последними узнают. Как правило, мальчики в его возрасте становятся скрытными, никогда от них правды не добьешься». Мама ответила, что и не надо, мол, добиваться правды — родители все-таки не следователи какие-нибудь: с детьми стоит разговаривать обо всем на свете, и разговаривать доверительно, по душам. «А все-таки попомните мое слово, — не унималась биологичка. — Не все Павел вам рассказывает, многое утаивает. Вот, к примеру, говорил он вам, что запорол стенгазету на конкурс?».

Да говорил я о стенгазете матери, говорил! К майским праздникам каждый класс обычно выпускал стенгазету. Директриса объявила их конкурс. Поскольку я всегда неплохо писал сочинения и умел рисовать, Нина Ивановна постоянно заставляла меня делать стенгазеты и всякие дебильные «Молнии». Тогда мода такая существовала в школе: вывешивать в классах листки с карикатурами на двоечников, прогульщиков и всяких нехороших людей, например, на писателя Солженицына, который клеветал в своих произведениях на советский народ. Мы, конечно, его книг не читали, потому что их в стране не издавали, но под диктовку классной выводили крупными буками: «Советские школьники гневно протестуют…» Ну, и так далее. Писать то, о чем понятия не имеешь, — разве правильно? Я и сказал об этом классной. А та зашикала на меня: «Да ты что? Не веришь правительству и партии? Молчи! Язык слишком длинный у тебя…».