Когда дыхание растворяется в воздухе. Иногда судьбе все равно, что ты врач - Пол Каланити

– Итак, – сказал я, – нам предстоит многое обсудить. Как вы считаете, что происходит? Мне важно это знать, чтобы ничего не оставить без внимания.

– Я думала, что у меня инсульт, но, видимо, это не так.

– Верно. У вас не инсульт, – согласился я. Я видел пропасть между той жизнью, что она вела неделю назад, и той, в которую ей предстояло вступить. Они с мужем явно были не готовы услышать диагноз «рак мозга» (а кто готов?), поэтому я сделал пару шагов назад. – МРТ показала образование в мозгу, которое и вызывает эти симптомы.

Тишина.

– Вы хотите взглянуть на снимки?

– Да.

Я открыл их на компьютере и указал на нос, глаза и уши, чтобы сориентировать ее. Затем привлек ее внимание к опухоли – бугорчатому белому кольцу вокруг черного некротического ядра.

– Что это? – спросила миссис Ли.

– Это может быть все что угодно. Возможно, инфекция. Узнать точно мы сможем только после операции.

В тот момент мне хотелось увильнуть от ответа, оставив их тревоги и предположения неподкрепленными.

– До операции нельзя сказать наверняка, – начал я, – но это очень похоже на опухоль мозга.

– Это рак?

– Опять же это не будет известно на сто процентов, пока опухоль не удалят и ее не исследует патологоанатом, но я предполагаю, что это так.

Основываясь на снимках, я без сомнений мог заявить, что у миссис Ли была глиобластома – агрессивный рак головного мозга, худший из возможных вариантов. Я решил двигаться постепенно: упомянув вероятность рака мозга, я сомневался, что пациентка и ее муж будут готовы услышать еще что-нибудь. Лишь некоторые пациенты просят сразу изложить им всю картину, большинству же требуется время, чтобы переварить информацию. Супруги Ли не спросили о прогнозе: в отличие от травматологического отделения, где всего за десять минут нужно все объяснить больному и принять решение, здесь я мог дать пациенту время. Я подробно объяснил им, чего ожидать от следующих двух дней, рассказал, что повлечет за собой операция, пообещал, что с головы миссис Ли сбреют лишь небольшой участок волос и что это не отразится на внешности. Я предупредил пациентку, что сначала ее рука ослабнет, а затем снова окрепнет, и дал слово выписать ее из больницы через три дня, если все пройдет хорошо. Мы также обсудили, что это лишь начало марафона и что сейчас особенно важно не пренебрегать отдыхом.

После операции мы снова поговорили, на этот раз обсудив химиотерапию, лучевую терапию и дальнейший прогноз. К тому времени я уже усвоил несколько основных правил. Во-первых, подробным статистическим данным место лишь в научно-исследовательском институте, а не в больнице. Стандартная кривая Каплана – Мейера показывает выживаемость пациентов на разных этапах болезни. Это шкала, по которой врачи отслеживают прогресс и оценивают опасность заболевания. Согласно ей только 5 % больных глиобластомой остаются живы через два года после постановки диагноза. Во-вторых, важно быть честным, но всегда оставлять немного места для надежды. Вместо того чтобы сказать: «Средняя выживаемость составляет 11 месяцев» или «Существует 95 %-ная вероятность, что вы и двух лет не проживете», я бы сказал: «Большинство пациентов живут от нескольких месяцев до двух лет». Как мне кажется, это более честный ответ. Проблема в том, что врач никогда не может точно сказать больному, на каком участке кривой он находится. Неизвестно, умрет человек через шесть или шестьдесят месяцев. За время работы я понял, что пытаться дать точный прогноз безответственно со стороны врача. Меня всегда удивляли мифические врачи, называющие конкретные цифры («Доктор сказал, что мне осталось жить шесть месяцев»). Кем они себя мнят и откуда у них такие точные данные?

Пациенты, услышав новость, обычно молчат в ответ. (Одно из старейших значений слова «пациент» – это человек, который, не жалуясь, терпит трудности.) Молчание наступает вследствие шока или задетого достоинства, поэтому прикосновение к руке пациента становится формой коммуникации. Некоторые сразу же настраиваются весьма решительно (чаще всего это относится к супругу): «Мы будем бороться и победим, доктор!» Средства борьбы варьируются от молитв до трав и стволовых клеток. Мне эта решительность всегда казалась каким-то хрупким, нереалистичным оптимизмом, единственной альтернативой отчаянию. В любом случае при непосредственной близости операции такой воинственный настрой вполне уместен. В операционной темно-серая гниющая опухоль представлялась мне захватчиком персиковых извилин мозга, и я злился («Тебе не уйти от меня, дрянь», – бормотал я). Удаляя опухоль, я чувствовал удовлетворение, хоть я и знал, что микроскопические раковые клетки уже вторглись в здоровую на первый взгляд мозговую ткань. Повторный рост опухоли неизбежен. И произойдет это совсем скоро. Открытость к установлению межличностных отношений предполагает вовсе не раскрытие великих тайн с трибуны, а готовность принять своих пациентов на любом участке их жизненного пути и оставаться с ними настолько долго, насколько это возможно.

Тем не менее за эту открытость тоже приходится платить.

Однажды вечером на третьем году обучения я столкнулся со своим другом Джеффом, сосудистым хирургом. Сосудистая хирургия – не менее ответственная и требовательная область медицины, чем нейрохирургия. При встрече мы оба заметили подавленность друг друга. «Рассказывай сначала ты», – сказал Джефф. И я описал смерть ребенка, которому выстрелили в голову из-за того, что он носил ботинки не того цвета. Он был так близок к тому, чтобы выкарабкаться… Среди недавнего наплыва смертельных, неоперабельных опухолей мозга я всей душой надеялся, что мальчик выживет, но этого не произошло. Джефф молчал, а я ждал его истории. Внезапно он засмеялся, ущипнул меня за руку и сказал: «Кажется, я кое-что усвоил наверняка: если я расстроен из-за работы, то всегда могу поговорить с нейрохирургом, чтобы немного развеселиться».

Позже тем же вечером, закончив мягко объяснять матери, что ее новорожденный младенец родился без мозга и скоро умрет, я сел в машину и включил радио: в новостях сообщили о затяжной засухе в Калифорнии. Внезапно у меня из глаз брызнули слезы.

Нахождение с пациентами в трудные минуты, конечно, требовало эмоциональных затрат, но оно того стоило. Кажется, я ни разу даже не задумывался, зачем я выполняю эту работу и нужно ли мне это. Призвание защищать не только жизнь, но и личность другого человека (и даже, не побоюсь сказать, душу) по праву можно считать священным.